– Можно. Я так хочу.
Папа одобрит. Может, больше и нет никого из мужчин, у кого в этот день именины,
– затем она притянула Савву Петровича за воротник, чмокнула его в щёку, сказала
"Храни вас Господь!" и побежала к экипажу.
– Э, стой, барынька, как
папу твоего звать-поминать, – прокричал в метель городовой, когда опомнился от
поцелуя. Но пара орловцев уже уносила карету к Рождественскому бульвару.
– Эх, – покачал головой
Савва Петрович после того, как, перекрестившись, поцеловал икону, – вишь, Пётр
летний, как оно образовывается, и не думал, и не гадал.., эх, дай, Господи,
девочке сей и папе её всего... Сам знаешь, чего...
– А папа-то, видать,
бога-атенький, – проговорил молодой напарник. Он покачивал на правой ладони
образки, на подарочную икону Саввы Петровича он даже не взглянул. – Золотые
ведь, каждый почти как червонец весит. И цепочки золотые. А может, прямо из
червонца и сделаны? И работа грамошная, то-онкая, в ювелирке у Рувима как надо
оценят.
– Да ты сдурел!..
– Да ты не бузи, Савва
Петрович! – в свою очередь и не шуточно прикрикнул молодой. – Опять же, попа из
себя не корчь! Крестик на мне есть, каким крестили меня, во-от, с тех пор и
ношу! С меня и довольно. А это подарок шальной, ну и гульнём. Мне ведь подарок,
чего хочу, то и делаю. Опять же, крещенскому гулянью цельных два дня ещё.
– Слу-ушай, да ты что ж
мелешь-то, какой такой шальной подарок? Это как это "шальной"?!
– Да так: не было –
есть, шёл – нашёл, с неба упало...
– Так ведь с неба же! А
ты его Рувиму!
– Да ладно тебе. Метель
нанесла! "С неба" – это я так... Чудит её папашенька, много, видать,
червонцев, чего ж не поблажить... Был бы я женат, как ты, то может, на семью бы
потратил, а так – гульнём!
– Ну, ладно, – Савва
Петрович весь как-то обмяк вдруг от такого препирательства, – иди сейчас
гульни, вон, к бульвару, там доглядывай, а я уж тут...
Долго смотрел Савва
Петрович вслед уже пропавшему в снежной мгле напарнику. И тут разобрал весёлый
шум-гам за спиной. Обернулся. Ватага студентов, явно из "Петровского
подвала" – значит, выползать начали. Не знал Савва Петрович, что давно его
заприметили студенты. Пили они на рябушинские деньги все подряд.
– Бр-ратия! – выволакивался
из сидячего положения очередной "тостёр", – предлагаю выпить за то,
чтобы у той, вон, морды, вон – за окном маячит (а это "маячил" Савва
Петрович), чтоб он шашку свою никогда б не вынул.
– Да она у него с пятого
года приржавела, – сказал главарь ватаги. – Господа, пш-шли пров-верим!..
Вот и вывалились они
проверять. Будто к неодушевлённому предмету подходили они к нему, шатаясь, и
дёргали за рукоять шашки. Савва Петрович стоял столбом, не сопротивляясь, и
вроде бы не видел наседавших. Наконец за рукоять взялся главарь ватаги. И тут
глянул в его мутные, пьяные глаза Савва Петрович, и показалось ему, как тогда,
в пятом году, что перед ним враг. Что-то такое враждебное повеяло от всего его
облика, от его пьяных зенок, от его прыщавого лба, некая жуткая злоба, злоба не
спровоцированная ничем – злоба сама по себе. "А ведь и лет-то ему не
больше, чем девочке сегодняшней – Татьяне, образки дарящей"...