– Спаси тебя Господи,
владыко, с меня достаточно благословенья святителя Спиридона.
– Ну что ж! Коли так
отвечаешь, вольному воля. Глубоко увязшему в трясине бессмысленно подавать
спасительный шест, вместе с ним утонешь... Из чего же ты там монастырь
собираешься строить? Из тины, из ила?
– Не знаю, владыко: то
не моего ума дело; святитель Спиридон все устроит.
– А зачем ты ко мне
пришел?
– Сказать о том, что
сказал. Прости меня, владыко, молись обо мне, грешном.
И старец ушел от
архиепископа. В тот же день он собрал вокруг себя семьдесят человек строителей.
И кого тут только не было: и простолюдины, и дворяне (один даже графский сын),
и монахи, и крестьяне, и фабричные, и солдаты – всех сословий, профессий и
возрастов. Собирал он их по какому-то своему наитию, всем говорил одно и то же
– идем со мной строить монастырь в Глубь-трясине; и все, к кому он так
обращался, следовали за ним без лишних разговоров. И солнечным сентябрьским
утром, под Рождество Богородицы, собрались они все на опушке у Большого бора и
двинулись гуськом вслед за старцем к Глубь-трясине. Их молча провожала стая
волков, неподвижно стоявших у пещеры старца. Так вошли они в Глубь-трясину и
попали на глиняный остров.
– Из этой глины мы будем
делать кирпичи, – сказал старец, – а вот здесь выроем колодец, в который уйдет
вода Глубь-трясины.
Несколько дней спустя к
деревне Болотной, примыкавшей с юга к Глубь-трясине, подъехала карета и из нее
вышел архиепископ Алексий. Всполошившиеся нежданным высоким визитом, жители
деревни никак не могли взять в толк, о каком старце и о каком строительстве
спрашивает преосвященный. Вот она, Глубь– трясина, как была, так и есть,
накрытая шапкой зеленоватого тумана, шаг один с мостков – и нету человека, нет
прохода через нее, все она поглощает, все тонет в ней.
Вздохнул архиепископ,
покачал толовой, перекрестился и уехал. Несколько раз он еще приезжал;
постоит-постоит, поглядит на трясину, повздыхает – и назад. Так и не услышал
внешний мир, войной и зарождавшимися распрями занятый, о строительстве
монастыря в самом сердце Глубь-трясины; архиепископ Алексий и все прочие видели
все то же марево над зелено-коричневой страшной гладью да дальний лес с другой
стороны, Большой бор, а оттуда и смотреть было некому. Мысль о судьбе старца
все время тревожила архиепископа Алексия; ясное дело, что не шутил он, говоря,
что отправляется в Глубь-трясину. Лицо старца постоянно пребывало перед глазами
преосвященного, и не видел он в том лице ни гордыни, ни безумия, оно было
детски открытым, но с печально-слезящимися глазами. Однако пошел старец в
Глубь-трясину! Пошел и утонул – и ничего другого не могло произойти; как ни
напрягал свои мысли архиепископ, только так все ему виделось. И не таких губил
лукавый, какие великаны падали!