– Милости просим, люди
добрые, пожалте, проходите и лошадок своих ведите, всех устроим.
– Мир обители вашей,
благодарим, – ответил белобородый и двинулся в ворота, за ним пошел второй,
успокоительно цокая на своего упиравшегося вороного.
– Вы не узнаете меня? –
спросил Дронов светлобородого. Тот внимательно вгляделся в Дронова и пожал
плечами: – Прошу простить, не узнаю.
– А я вас сразу узнал.
Вы меня из подвала спасли в Новоспасском, в Москве, помните?
– Новоспасский монастырь
помню, дверь тогда пришлось сломать, а вот вас, простите...
– Да, конечно же, нас же
двадцать человек там набито было. Господи, как тесен мир. Позвольте пожать вашу
руку и сказать...
– Простите, Христа ради,
– белобородый перебил Дронова, – руку вашу я с удовольствием пожму, а говорить
ничего не надо. Да, двадцать ушло, а двадцать тысяч осталось.
Он говорил мягким,
бархатистым баритоном, глядя на Дронова умными печальными глазами.
– Ну вот и хорошо, –
подошел старичок монашек, закрывший ворота. – Гостями будете. Это вот тоже
воин, не смотри, что в полуголыше, – он тронул за руку Дронова, – он уже давно
у нас, с самого утра, он вам все расскажет. Да щас небось набегут – с конями-то
вы первые у нас.
И точно, несколько
человек уже спешили к ним. Среди них Дронов увидел полковника, Взвоева с
обожженным, Олю-большую, несшую его гимнастерку, поэта; по стене в их сторону
медленно шествовал профессор Карелин.
– Так скажите же мне имя
ваше, – обратился Дронов к белобородому.
– Имя мое Иван, Иван
Григорьевич Загряжский, а это, рекомендую, друг мой, Василий Безобразов.
– Вы – Загряжский? Это
вы отдельным добровольческим командуете?
– Я.
– Наслышан я про вас. А
я в двенадцатом служу. Служил. Здесь вот теперь.
– Князь! Иван Григорьич!
Ну! Теперь можно их самих штурмовать! – раздался за спиной Загряжского голос
подошедшего полковника.
Загряжский обернулся:
– Иван Семеныч? А по вас
уж панихиды заочно служат.
– А я жив.
– Вот встреча! Ужасно
рад. Пленный один клялся и божился, что вы в Глубь-трясину бросились.
– Правильно клялся,
только не в Глубь-трясину я бросился, а сюда, в монастырь. Это для них
Глубь-трясина, а для нас – монастырь. Мы невидимки для них.
– Я это понял, когда
сквозь деревню прорывались. Однако как же это?
– Да кто ж его знает
как, – полковник развел руками. – Чудо Божье молитвами старца Спиридона. Больше
нечего сказать.
– Потрясающе, –
прошептал Безобразов. В отличие от Загряжского, лицо которого выражало
сосредоточенность и спокойствие и, по-видимому, всегда таковым оставалось, что
бы он ни чувствовал, Безобразов был крайне потрясен.