– Опять вас понесло,
Анатолий Федорыч, – вздохнула Оля-большая.
– Да никуда меня не
понесло, Ольга Пална, тошно мне отчего-то. Что ли, на трапезу сходить,
Ларионыча подразнить? Да нет, ну его, по морде еще получишь.
– Пойдемте-ка лучше ко
всенощной.
Он и вправду явился на
всенощную. Принес с собой складной стул, поставил его у самой дальней от алтаря
колонны, сел и замер так, глядя в пол.
Дронов не видел его, он
стоял у алтаря рядом с Олей-большой, как раз напротив писанной старцем иконы
Христа. Оля-большая отрешенно глядела куда-то, не то в себя, не то куда-то в
неведомое. Дронов несколько раз косил на нее взглядом и тяжело вздыхал,
завидуя: ни "я" его, ни неведомое не просматривались, и лик, дивно писанный,
не вдохновлял. Минут через пятнадцать после начала он уже устал. Он жалел уже,
что не поехал с князем, жалел себя, что так вот жизнь вся сложилась, одна война
проклятая и ни продыха, ни просвета, любви за всю жизнь так и не было, не
успел, не нашел, да и не искал, да и где ее на войне найдешь, что вообще на
войне найдешь кроме потерь, – вот чего в избытке было, так это потерь, да еще
брат во врагах... При мысли о брате отчего-то прояснился вдруг лик Спасителя и
пение стало ближе, слышимее, оттеснило тоскливые мысли о потерях.
"Что брат? Ну что
тебе брат?! Да сгори оно все ясным огнем, что там... за стеной!..
...Буди, Господи, воля
Твоя на нас...
А ведь здорово поют,
душевно.
...Благословен ecu,
Господи, научи мя оправданием Твоим... Научи оправданием... это как же?"
Вновь навалилось:
"Эх, родиться бы лет пятьдесят назад, уже все прожил бы, не жалко, когда
под конец жизни такое... Не жалко? Всегда – жалко. А может, спасемся, может,
вынесет как-нибудь... После бегства из Новоспасского подвала все как-то... и
вроде столько всего было, а и вспомнить нечего, ничего неохота вспоминать, да и
пусть себе, не для того ведь живем, чтобы вспоминать. А для чего? Как просто
все у старца – для Царства Небесного и все тут... Внутри нас есть... Где? –
Дронов провел себя по животу и сам же ухмыльнулся дурацкому жесту, едва не
прыснул, скулы расперло, ну прямо сейчас хохот вырвется, – вот, Господи,
наваждение... Спаси и помилуй...
Вот он, покров Божий,
вот я в нем, увидеть можно, пощупать, на зуб попробовать. Где ж она,
радость?"
Вспомнилось вдруг
нахлынувшее недавно и улетевшее. "Да нет... разве можно это вспомнить,
разве вспомнишь ощущение? Эх, верни это. Господи, ничего больше не надо... Вот
он, покров Божий... От главного не спасает – от воли своей, от "я" своего,
по животу себя гладящего... Да будет воля Твоя, Господи! Уйми мою волю, будь
она проклята, не хозяин я ей, раб подневольный..."