– А вы знаете, какой
завтра день? – спросила Оля-большая.
– Девятнадцатое,
по-моему.
– Да, девятнадцатое. А
праздник какой?
– Не знаю я,
Оля-большая. Вообще-то вы теперь просто Оля, Оля-единственная. Как-то там наша
маленькая?
– Думаю, прорвались, у
меня отчего-то спокойно на душе.
– А у меня отчего-то
нет. А какой праздник?
– День преподобного
Серафима Саровского.
– А это кто?
– Как?! Святой наш...
ох, Александр Дмитрич. Шестнадцать лет, как канонизирован, в прошлом веке жил.
Чудотворец.
– А... чудотворец,
припоминаю. Ничего я не знаю, Оля-единственная, тошно мне отчего-то, может,
лучше с князем было ехать? Ничего я теперь не знаю. Увезли маленькую нашу и
будто что оборвалось во мне.
– Всенощная сегодня, вот
уж скоро совсем. Приходите обязательно. Да?
– Приду, – уныло сказал
Дронов. – А это что за фонтанчик? Святой?
– А вы действительно не
в себе. А что здесь не святое? Это вода Глубь-трясины, что вниз ушла.
Гляньте-ка, Анатолий Федорыч собственной персоной. Вышли из затвора?
– Племянницу вашу
провожал. – Лицо Анатолия Федорыча было серьезным и каким-то
тоскливо-задумчивым.
– Вам тоже плохо? –
спросила его Оля-большая.
– Почему тоже? Кому еще?
– Мне, – сказал поручик.
– А вам-то с чего? Все ж прекрасно. Вы ж все замечательно объясняете, а что не
объясняете и объяснять не надо. Чего чаек не пьете с конфетками, которые лучше
столичных? Вот, кстати, и союзничек ваш. О чем думаете, профессор? Чего со
стены слезли?
– Александр Дмитрич, –
укоризненно сказала Оля-большая и взяла его под руку, – ну вы-то хоть не
будьте...
– Пусть его, Ольга
Пална, – сказал подошедший профессор. – Человек обживается, Иван Иларионыч
давно подкрепления ждет. А думаю я все об одном и том же, если вам интересно, –
о феномене невидимки.
– Ну и как? – опять
подал голос Дронов. – Продвинулись? Иль все еще на стадии дикаря?
– А хотите продвинуться?
– спросил вдруг профессора Анатолий Федорыч. Вполне серьезно спросил.
– Хочу, – настороженно
ответил тот.
– Идите сегодня на всенощную.
Со мной. Там лик Христа есть. Самим старцем писанный. Справа от царских врат в
главном пределе. Бухнитесь-ка на колени да лбом об пол, чтоб звон пошел, да
крикните: верую, Господи, помоги моему неверию!
Дронов и Оля-большая
удивленно воззрились на синодала. А профессор спросил спокойно:
– А вы что, собираетесь
бухнуться?
– Не знаю.
– Ну так и бухайтесь, а
я лучше в дикарях останусь, – сказав так, профессор пошел прочь.
– Вы все это серьезно
говорили, Анатолий Федорыч? – спросила Оля-большая.
– Не знаю. Я вот еще о
чем думаю: откуда и почему у нас, русаков, мировая скорбь по поводу
происходящего? Когда турки пятьсот лет назад на стены Константинополя лезли,
думаю, константинопольцы также думали – ах, конец миру, последний Рим падает,
тысячелетняя империя гибнет! Ну и гибнет, знать, время ее подошло. Вот и нашей
империи – время. Тысячу лет простояли, ну и хватит. Почему носителям
Православия видится конец мира, когда приходит конец их империям? И ведь во мне
эта скорбь есть, черт бы ее драл, а не носитель ведь я Православия, хоть и
командир его был.