Зоя опять остановилась:
– Бабушка, а когда она
будет, последняя литургия на земле?
– Этого, Зайк, нам знать
не дано.
– А вдруг сейчас?! – Зоя
и сама не ожидала, что столько страха прозвучит в ее вопросе.
– Сейчас? – бабушка
посмотрела на часы. – А что ж, в городе Владивостоке сейчас утро, литургия там
уже началась, колокола народ созывают. А народ не идет. Сходит Дух Святой,
величайший дар! Задаром! А принять его некому! Представляешь, какая обида Тому,
кто дарует нам такую святыню? Терпит Он, плачет про нас, предел Своему терпению
Сам положил, и где он, этот предел, нам неведомо.
Широко раскрытые глаза
Зои выражали теперь уже даже больше, чем страх, – она прошептала сдавленным
шепотом:
– Так можно опоздать?!
– Можно, – грозно
ответила бабушка. – И грядет Он с облаками и узрит Его всякое око и те, которые
пронзили Его, и возрыдают перед Ним все племена земные!.. Вот как сказано. И
горе опоздавшим. Да не тяни ты так, бегать я не могу, – и тут бабушка
улыбнулась. – Не бойся, мы не опоздаем. Я же молюсь Ему о тебе, и ты ведь уже
выбрала.
– А Он тебя послушает?
– Конечно. Вот, как ты
думаешь, я тебя люблю?
– Думаю, да.
– А Он, Иисус Христос, в
Которого ты идешь креститься, Он любит тебя больше. Так, как любит Он нас, мы,
люди, любить не умеем. Он же Отец наш Небесный. И коли мы с Ним, коли не
распинаем Его грехами своими, ничего нам не страшно: ни ругань, ни хлысты, ни
стрелы, ни пули. Пока здесь живем, все что нужно, у нас будет, а чего не будет,
того и не надо, а что нам нужно, Он знает лучше нас...
Бабушка все говорила и
говорила, а уже успокоенная Зоя слушала так, как не слушала до этого никого.
Особенно поразили ее слова: "Неимущему дарует крепость, а надеющиеся на
Господа обновятся в силе. Поднимут крылья как орлы, побегут и не устанут,
пойдут и не утомятся..."
– Как красиво, как
здорово сказано, как... божественно, – нашла Зоя слово.
Ей уже стало казаться,
что она видит то, что говорила бабушка: и чудного старца Серафима, кормящего из
рук медведя, и юного Севастьяна, пронзенного стрелами, и вид этот совсем не
страшен, и вообще, даже самое страшное совсем не страшно, не страшно, когда
страшные люди в кожаном расстреливают старичка Севастьяна, деревенского
иконописца, а Зоя, тогда совсем молодая, будущая Зайкина бабушка, из-под носа у
кожаных выхватывает окровавленную икону и убегает. Догонять ее кожаные не
стали. "Да ладно, – сказал один другому, – у нас вон три подводы старых
икон. А эта только что писаная, какая ей цена..."
Уже дома у бабушки она
долго смотрела на икону. Севастьян и Зоя были изображены рядом. Оказалось, что
Севастьян был ни кто-нибудь, а начальник императорской стражи, а Зоя – женой
одного из его воинов. Севастьяну вполне возможно было устроить переворот. Ну,
хотя бы попытаться. Все равно грозила смерть, ну так хоть не задаром. Вырезать
всех сторонников императора, прикончить его самого, и тем облагодетельствовать
жителей еще одной революцией. Именно так учила жить всех и вся Зоина мама. И
сама жила так.