Зоя даже удивилась, ибо
только что свершенное над ней крещение он совершил спокойно, медленно и
величаво. И Зоя в самом деле чувствовала, что с ней происходит нечто небывалое.
Когда нужно было просто сказать, что отрекаешься от сатаны, она закричала во
весь голос:
– Отрекаюсь!
Бабушка даже ойкнула
испуганно, а батюшка сказал тихо:
– Кричать не надо,
Заинька, криком его не возьмешь, его через таинство наше православное, молитовкой
да постом – это для него страшнее плетки...
И когда, согласно обряду
таинства, надо было изобразить символический плевок в знак окончательного
отречения от князя тьмы, она вдруг увидела слева от себя, чуть выше уровня
своей головы, черный круг, и в нем черную же, но лакированную голову, безлобую,
безбровую, с остатками ухмылки на тонких губах и светящихся зубах. Будто вот
только что дали чем-то тяжелым по черной голове, а она по инерции продолжает
ухмыляться перед тем, как завыть от боли. И Зоя по-настоящему, всей слюной, что
была у нее во рту, плюнула в черноголова, прямо в его ухмылку, и тот-таки взвыл
перед тем, как пропасть вместе с черным кругом.
Когда надо было залезть
в батюшкин походный бассейн, Зоя почувствовала, что она будто оплетена какой-то
сетью, некоей паутиной, тонкой, но необыкновенно прочной. Она опутывала ее всю
прошлую, короткую жизнь, но замечена, почувствована ею была вот только сейчас.
Самой никогда не вылезти из сети, и ничьими сторонними силами человеческими ее
не совлечь. И страшная суть этой сети, вот только сейчас осозналась она в
словах дивного старца Серафима, о котором, пока к дому шли, бабушка
рассказывала, что любое дело не ради Христа сделанное – пустое дело, не впрок
идет. А какое может быть дело во Имя Его, если ты вообще некрещеная, если даже
первого шага к нему не сделала? Но зато всю жизнь бегом бежала к черноголову, и
вот они, его путы. И только вода в бассейне, в которую войдешь сейчас, которую
батюшка купелью называет, смоет эти путы. И Зоя рыбкой сиганула в купель. И
вылезать не хотела. Силой вынимать пришлось. Вынимали ее уже без паутины, вся
она в воде растворилась. Потом сидели за столом при свечах, бабушка читала
вслух принесенное батюшкой детское Евангелие с картинками, рассказывала,
сколько помнила жития святых, и спать легли глубокой ночью.
– А лампадку не надо
гасить?
– Нет, Заинька, она ж и
зовется так – неугасимая.
Зоя улыбнулась, уже в
полусне: все, к чему она сейчас прикоснулась, несло на себе печать вечности,
даже вещи, руками сделанные, лампадка стеклянная, и то – неугасимая.
А лампадкин неугасимый
свет стал ярчеть и раздвигаться, и вот совсем уже ослепительные лучи его
устремились на Зою, она даже зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела, что
никаких лучей уже не видно, но они очень чувствовались, она лежала на них и
качалась, как в гамаке. Они проходили, невидимые, сквозь нее, давая ощущение
совсем уже необычайное, которое никакими словами человеческими не объяснить,
"неизреченный" – вспомнилось батюшкино слово. Чего изрекать? Если он
невидимый, то, если не видишь, что можно о нем сказать? Но, невидимый, он был
видим. Как об этом сказать? Он был видим открытыми Зоиными глазами, он был
везде и во всем, казалось, что вне его жизни нет. Но она была. Слева, где-то
далеко, Зоя увидела кусок тьмы, который стремительно приближался и затем резко
остановился. Перед Зоей стоял черный круг, а в нем своей черно-полированной
жутью хохотал черноголов. Черный круг был вне света, вне неба, где царил свет,
где на невидимых волнах плавала Зоя, он был под небом, в поднебесье.