Как завороженная
смотрела мама на эти строки. От каждой буквы веяло силой и властью говорящего
так. И мама не могла объяснить себе, почему это. Простые ведь слова-то,
немудреные... Что-то все-таки, наверное, случилось с маминой душой. Да, мой
друг, ничего более умного, кроме «что-то» , не могу найти. Бог даст, ты
вырастешь и найдешь.
Мама в третий раз
закрыла и открыла книгу. «Если свет, который в вас, тьма, то какова же тьма?»
Эти слова поразили маму своим простым и одновременно бездонным смыслом. Волосы
зашевелились на ее голове. Когда она попыталась представить ту, настоящую,
тьму, она очень ясно поняла, что нам только кажется про самих себя, будто в нас
есть что- то хорошее, светлое. А пороешься, поглядишь на себя внимательнее —
все черно. А уж та тьма!.. Мама содрогнулась. Она закрыла книгу. Долго
еще сидела и смотрела на иконы. И наконец, глубокой уже ночью побрела спать.
Катя спала в своей
кровати и улыбалась. Она видела бабушку. Она ее сразу увидела, как только
заснула. Бабушка была помолодевшая и радостная.
— Хорошо тебе, бабуся? —
спросила Катя.
— Да, милая, — ответила
бабушка. — Сейчас хорошо, а когда мытарства проходила, натерпелась страху.
— Какие мытарства?
— А каждая душа, милая,
она после смерти на мытарства идет, так ей Бог повелевает. Покружится три дня
возле тела, поскучает, послушает, что там про нее говорят, и — на мытарства, на
Суд, значит.
— А ты слышала, что про
тебя говорили, когда кружилась?
— Слышала, да только
теперь мне это неинтересно.
— Расскажи про мытарства.
— Подхватили меня Ангелы
и несут...
— А какие они, Ангелы? С
крыльями?
— Крылья у них духовные,
невидимые; это они, когда людям являются, тот облик принимают, который на
иконах — с крыльями да в светлых одеждах. Ну вот, несут они меня вверх, вроде
как внутри трубы большой, далеко-далеко вверху свет ослепительный крохотной
точкой сверкает. «Ох, — думаю, — только бы долететь, только бы донесли!» Лишь
подумала, кто-то цап меня сзади когтем. Ясно кто — бес. Остановились Ангелы,
обступили нас три страшных-престрашных беса.
— Такие же, как папа с
мамой в зеркале? — спросила Катя.
— Что ты, милая, —
бабушка покачала головой, — куда страшнее. «Она наша! — кричат. — Она дочь
свою, — маму твою, значит, — Закону Божьему не учила, в храм не водила! Наша
она, наша!» — и когти свои потирают, даже искры сыплются. Ужас. Серой воняет!
— А ты бы молиться
начала; ты ж сама говорила, что от молитвы и от крестного знамения бесы
разлетаются.
— Эх, Катенька, —
вздохнула бабушка, — прошло мое время молиться за себя. Человеку на молитву о
себе на земле время отпущено. А уж как умрет — все. Поздно теперь молиться.
Теперь за все свои земные дела, за всю свою жизнь отвечать надо. Вот здесь, на
мытарствах, отвечать. Ну, думаю, все — сейчас меня за шкирку...