— Как за шкирку? — удивилась
Катя. — Разве душу можно за шкирку?
— Да нельзя, конечно.
Это я так, по привычке. Ну так вот, сейчас, думаю, меня в преисподнюю, в геенну
огненную, в бесовское царство. Вдруг откуда ни возьмись у одного Ангела меч
светлый появился. И говорит он: «Это страдания ее телесные и духовные за этот
грех, которые она пережила, по милости Божией, там, на земле». И у второго
Ангела вижу вдруг такой же меч. И говорит он: «А это молитвы ее слезные за дочь
свою, — за маму твою, значит, — и молитвы других, которых она, — я, значит, —
просила молиться. Как махнули Ангелы этими мечами по бесам — те и сгинули. А мы
— дальше лететь.
— Значит, молитвы и
страдания — это вроде как мечи острые против бесов?
— Да, милая. Ну вот,
летим мы дальше. То место, где за пьянство судят, мы пролетели, не
останавливались. Ох, а сколько же там людей закончили свои мытарства и с бесами
в ад низринулись! Я, грешным делом, папу твоего вспомнила. Здоровый бесище там
свиток вынимает, хохочет; человек чернеет и – вниз, с ним. Ангелы плачут, а
ничего сделать не могут. На земле — милость Божия, а здесь — справедливость.
Время — было, зря это время прожил — вот и получай.
Там, где за нерадение к
Церкви Божией судят, за непосещение храма, за невнимание на молитве, за лень к
ней, тоже мы пролетели быстро... И вдруг снова — цап меня! Да как больно,
больнее гораздо, чем в первый раз. Гляжу — бесов толпы. И такие они!.. Те,
первые, по сравнению с этими так просто красавцы. Вонища мерзкая. А эти-то
скалятся, радуются. «Наша! — кричат. — Наша! Здесь почти никто не пролетает,
здесь почти для всех ловушка!» Это они врут, конечно. Их же хозяин, сатана, —
отец лжи, и они стараются не отстать.
— Так что же это за
место такое страшное, бабушка?
— О, это место, где
приступают бесы гордости. Ох, Катюша, главный порок людской — гордость. Пока
меня они терзали, ох, сколько душ, погибших от нее, в бездну упало! Страх! А
меня эта гадина, доложу тебе, всю жизнь преследовала. Несколько раз поддавалась
ей. «Ну, — думаю,— вот сейчас тебе за это и будет...» Маячит передо мной этакая
громадная страхолюдина, машет перед моими глазами свитком и орет: « Ага,
попалась! Вот они, — и свитком трясет, — все дела твои тут!»
Ох, грехи наши тяжкие,
Катенька... И перечислять-то эти дела мои устанешь. Сколько их! В молодости,
бывало, разряжусь как павлин, иду, и всю меня распирает: так я собой довольна,
так горда, что ни у кого больше такой шляпки нет! А как-то, помню, идет мне
навстречу такая же гордячка, а шляпка-то на ней — красивее! И такая меня вдруг
черная зависть взяла, такая злость!.. Потом забылись, конечно, и зависть, и
злость, однако — вот где самое страшное — след на всю жизнь оставили. Злость да
зависть — дочки гордыни. Да уж и в старости было. Идешь с тобой по улице; ты,
как бабочка, порхаешь в своем платьице, а меня опять гордость донимает: и что
ты такая красивая у меня, и что платье на тебе лучше, чем на других, и что
платье-то это ведь я тебе купила! Или в храме стою — я ведь все молитвы, все
возгласы священника, все песнопения наизусть знаю, — так вот, покошусь я на соседок
и вижу, что они-то не знают! И снова меня эта змеюка — цап и, хоть немного, а
укусит. Глядишь, и уж из-за этого от службы, от литургии отвлеклась. Выходит,
Бога на беса променяла.