Морозов уехал, так и не дав летчику выразить переполнявшее его чувство благодарности этим самоотверженным советским людям. Зато по прибытии в партизанский лагерь он излил душу, поведав людям и о своих мытарствах, и, главное, о людях, дважды вырвавших его из рук фашистских убийц.
— Человек он необыкновенный! — восторженно рассказывал летчик обступившим его партизанам. — И ведь как искусно прикидывается верным прислужником фашистов! Долгое время и я считал его стервецом. Началось это с первой же встречи с ним. Привезли меня в госпиталь, уложили в коридоре на какой-то замызганный детский матрасик. На следующий день появились немецкие врачи, брезгливо, не прикасаясь руками, оглядели меня. Вдруг один из них картавя, но на чистом русском языке сделал замечание старушке-нянечке:
— Матрац освободите. Их не хватает для раненых немцев. И запомните это раз и навсегда!..
— Неужели, думаю, это наш так выслуживается перед фашистами? Матрасик, конечно, тут же забрали, вместо него подостлали рваную рогожку. Я и на матрасике-то места не находил от боли, а тут и вовсе никак не прилажусь… Проклял я тогда этого русского доктора. Во время обходов подойдет, бывало, в глаза не взглянет, проверит пульс, редко когда спросит, болит ли рана, да н то таким враждебным тоном, что и отвечать нет охоты. Однажды мне не дали на ночь снотворное. На другой день тоже. А рана еще болела так, что за обе ночи и часу не проспал. Решился я тогда попросить его, как-никак, думаю, человек он все же… Но куда там! Оборвал на полуслове: «Вас никто не спрашивает. Здесь не санаторий!» Ну, думаю, фашист законченный! Ему ничего не стоит и своего отправить на тот свет…
Спустя несколько дней мне стало худо по-настоящему. Гляжу, примчался он, срочно отправил меня в операционную, сам же обработал рану, на перевязку дал настоящий стерильный бинт. Военнопленным это не положено. Что ж, думаю, вроде человек он все же… Решился я тогда усовестить его, поговорить начистоту. Все равно, думаю, крышка мне тут. А он и слушать не хочет. Грубо обрывает, задирается. Кто, говорит, дал вам право лезть в чужую душу? У меня, говорит, есть своя голова на плечах и свои принципы и прочее такое. Тут я не выдержал, сказал ему что-то резкое, обозвал самодуром и так далее. А он уставился в упор, выслушал все, да как резанет. «Я не бываю любезен, зато бываю полезен. А вам рекомендую помалкивать!» Прошло еще некоторое время, стал я выкарабкиваться. Появилась надежда попасть в лагерь военнопленных, а там, глядишь, и бежать, может, удастся… Вдруг заявилась целая орава немецких врачей. С ними и русский доктор, конечно. Осматривать меня не стали, а лишь перекинулись промеж себя несколькими словами и пошли дальше. Лежу я н не знаю, что думать. А вечером подходит русский доктор. В ту ночь он дежурил. Посмотрел на меня так, будто в первый раз увидел, прослушал почему-то сердце и спрашивает: