Жуга, конечно же, был прав: нет резона идти на костёр ни за что, ни про что. Своим поступком травник пощадил испанцев, не убил, но подкосил их, посмеялся и ушёл. Но кто знает, не обрушится ли гнев оскорблённых и униженных церковников на ни в чём не повинных людей? Какой в итоге кровью отольются горожанам их обида?
Имел ли право Жуга так поступать?
Да, все остались живы. Никого не ранили и не убили, разве только вышибли окно и дверь. Но может, лучше было, в самом деле, как предлагал Золтан, прорываться напролом, — убить двоих-троих солдат, чем пользоваться ведовством? Дубина, сталь — понятное оружие, никто бы ничего не заподозрил. А так все видели, как плясали монах и солдаты. Так разве ж кто-то усомнится после этого, что здесь имело место ведовство? Никто. Разве что — Золтан, который всё видел. Но и он не мог бы толком объяснить, как это было сделано. Но Дьявола Жуга не призывал, это уж точно. Такого за ним не водилось.
Он, вообще, не верил в Дьявола.
Золтан допил вино и вновь наполнил свой бокал. Мысли его незаметно поменяли направление.
Какой, вообще, религии придерживался травник? Во что он верил? Золтан точно знал, что он не христианин. Во всяком разе — не католик. Хоть и носил когда-то на груди янтарный крестик с маленькой проушиной, от которого остался только отпечаток на коже — бледный оттиск старого ожога.
Тогда у травника был ещё и браслет с каким-то камнем и фигурными подвесками — на вид уже совсем языческими. Он водил знакомство и с варягами, ещё почитавшими Одина, и со словенами, и с иудеями, — да что там! — травник ухитрялся найти общий язык даже с гномами, эльфами и прочими лесными существами. И те, и другие, и третьи не находили ничего позорящего для себя в общении с ним. Хагг сам неоднократно наблюдал, как старые, убелённые сединами рабби и меламеды уважительно кивали при упоминании о нём. И это был отнюдь не показушный ковод[78], здесь было что-то другое. Совсем другое. Сам Золтан как-то назвал это по-тюркски: «барака» — «дар свыше», «нечто выделяющее».
«Человек не тогда становится учителем, когда хочет иметь учеников, а когда он не в силах прогнать тех, кто пришёл к нему учиться» — некстати вспомнилась ему восточная пословица.
Теперь он вспомнил и другое: «барака» означало ещё и «живой святой».
Кто он был? Чего он добивался? Зачем вылечивал людей, навлекая на свою и без того неоднократно битую голову всё новые проклятия и мольбы?
Кого хотела сжечь святая инквизиция? Еретика или святого?
Все размышленья были прерваны появлением трактирщика, который нёс дымящегося жареного гуся на огромном деревянном блюде. При одном лишь взгляде на него (на гуся, а не на трактирщика) рот наполнялся слюной. Хагг ничего не ел с утра, а днём лишь быстренько перекусил горбушкой хлеба с ветчиной и запил пивом из фляги, даже не слезая с лошади, и потому был чертовски голоден. Да и вино подрастравило аппетит...