Граф завинтил гайки и в смысле разгула (не без помощи и совета Благово). В час ночи должны были закрываться все харчевни и увеселительные заведения, а в два часа — все трактиры и рестораны. Жертвой этого режима стал даже губернатор Кутайсов, решивший, что на него этот запрет не распространяется и захотевший посидеть с гостями до трех часов утра: к нему в ресторан пришел сам Каргер и передал личный приказ Игнатьева «закругляться». После этого случая ночная жизнь ярмарки сразу стала более сдержанной и приличной.
Рота гарнизонного батальона при поддержке речной полиции ранним утром захватила без всякого сопротивления остров Кавказ, арестовав 63 беспаспортных, среди которых оказалось много беглых в розыске. Остров включили в ярмарочную территорию, отдав под мочальные склады.
Здобнов выписался из больницы и долечивался дома. Он жил на Тихоновской улице, в ста саженях от кремля, в доме, где, согласно городскому преданию, во время эвакуации 1812 года гостил Карамзин. Иван Иванович выкупил половину исторического дома и поселился в нем со своей сестрой — старой девой. Сам он давно уже был вдов, единственная дочка вышла замуж за инженера-механика флота и жила в Кронштадте, изредка наезжая в гости с двумя сыновьями.
К тому, что Лешка Лыков стал теперь его начальником, Здобнов отнесся с необидной иронией и явной за ученика гордостью. Опытный человек, он понимал, что Алексей никакой пока не помощник начальника сыскной полиции, что Благово еще долго будет делать все сам, но что он выбрал себе наследника и станет теперь кропотливо лепить из него сыщика.
Алексей застал старика сидящим на крыльце с папироской в зубах, читающим «Полицейские ведомости». Радостно отложив газету, Иван Иванович выставил на стол свой знаменитый травничек — настойку на листе груши «бергамот». Напиток этот, называемый заглазно почитателями здобновкой, любили и полицмейстер, и даже аристократ граф Кутайсов, и еще с полсотни уважаемых в городе людей. Лыков удостоился чести войти в этот избранный круг впервые, был польщен и в итоге засиделся за полночь. Сказать по правде, они сильно набрались. Захмелевший Здобнов принялся вспоминать своего давнего начальника, печально знаменитого Лаппо-Стороженецкого, нижегородского полицмейстера в пятидесятых — начале шестидесятых годов. Горожане и гости ярмарки дали ему заслуженную кличку Лапа Загребистый. Лапа вместе со своим помощником, макарьевским приставом Шпицбалом, оставили по себе неизгладимую память в сердцах нижегородцев. Лихоимство приняло такие масштабы и стало таким беззастенчивым, что не поддается описанию. Знаменитый вертеп Зотыкевича «Золотой якорь», ныне давно уже закрытый, один выплачивал Лапе 50 тысяч за сезон; зато пьяные драки и дебоши происходили там ежевечерне и безнаказанно, бывали и убийства. Иногда, не довольствуясь уже полученным кушем, Лаппо-Стороженецкий подсылал к Зотыкевичу переодетых городовых, которые провоцировали совсем уж грандиозные мордобои. Разнимать эти безобразия приезжал тогда лично полицмейстер за отдельную плату.