— А почему же вы тогда преподаете математику, сэр? — спрашивает кто-нибудь у него.
— А я разве ее преподаю? — говорит он, хитро ухмыляясь. — Я же только вид делаю.
И вот Коркерз рисует нам решетку кроссворда мелом на доске, и до конца урока мы заполняем клетки кроссворда: он читает, что там надо по горизонтали и по вертикали, а мы пытаемся угадать нужное слово.
Очень нам это нравилось.
Единственный раз на моей памяти он слегка вроде бы коснулся математики. Это случилось, когда он вынул из кармана квадратик папиросной бумаги и помахал им перед собой.
— Гляньте-ка сюда, — сказал он. — Толщина этой папиросной бумаги — одна сотая дюйма, то есть двести пятьдесят четыре тысячных миллиметра. Я перегибаю этот лист, так что она становится вдвое толще. Потом перегибаю еще раз — значит, уже четыре толщины. Так вот, тут у меня большая плитка молочного шоколада «Кэдбери» с изюмом и орехами, и я отдам ее тому, кто скажет мне, с точностью до десяти сантиметров, толщину листа, сложенного пятьдесят раз.
Все мы потянули руки вверх и давай гадать.
— Шестьдесят сантиметров, сэр…
— Метр, сэр…
— Пять метров, сэр…
— Восемь сантиметров, сэр.
— Не очень-то вы умны, а? — говорил Коркерз. — Правильный ответ такой: это расстояние от Земли до Солнца. Сто пятьдесят миллионов километров. Вот какая толстая будет бумага.
Мы не поверили и потребовали у учителя доказательств. И он доказал, покрывая классную доску вычислениями.
В другой раз он притащил в класс полуметрового, если не длиннее, ужа и приставал ко всем, добиваясь, чтобы каждый ученик подержал его в руках. Это затем, говорил он, чтобы навсегда излечить нас от страха перед змеями. Его затея немало нас взволновала.
Не вспомнить уже все прочие замечательные штуки, придуманные учителем Коркерзом, чтобы развлечь свой класс, но одну его выходку я никогда не забуду, да и повторялась она не реже чем раз в месяц.
Вот он рассказывает нам то да се и вдруг обрывает речь на полуслове. Лицо его омрачает мучительно напряженная гримаса, голова задирается вверх, огромный нос начинает мелко-мелко втягивать воздух, принюхиваясь, и он громко вопит:
— О Боже! Так нельзя! Невыносимо!
Мы уже знали, что будет дальше, но всегда ему подыгрывали:
— А что случилось, сэр? В чем дело? Как вы себя чувствуете, сэр? Вам дурно?
Огромный нос снова задирался вверх, голова медленно покачивалась из стороны в сторону, и он втягивал носом воздух, словно пытался отыскать утечку газа или понять, где что горит.
— Невозможно терпеть! — вопил он. — Это невыносимо!
— Но в чем дело, сэр?
— Я вам сейчас скажу, в чем дело, — продолжал кричать Коркерз. — Кто-то испортил воздух!