Луч света резанул по
глазам.
— Э, старлей, я чуть
тебя не порешил, почему не отзываешься? — рослый капитан вынырнул из темноты. —
А вы, бойцы, чего молчите? Что, жарко там?
Какие бойцы? Добромыслов
видел только горящую улицу и спину мальчика впереди. Когда они к нему
присоединились? Это были не мысли даже, это были какие-то обрывки, какие-то
трудно связываемые между собой образы. И нужно было спросить у этих напуганных,
но не бросивших автоматы парнишек, к тому же тащивших на себе двух неходячих:
видели ли они мальчика, который вел старлея через горящий город? Но спросить
было некому. Мозг Алексея к этому моменту уже вообще не мог декодировать
воспринимаемые сигналы.
— Да ты крепко ранен,
брат, — заметил капитан осколок в голове Добромыслова. — Сержант! Доктора сюда!
И бессмысленно минутой
позже командующий буравил взглядом воспаленных усталых глаз лицо старшего
лейтенанта. Бессмысленно взывал к последним остаткам его сил, требуя обрисовать
хоть какую-то обстановку. Алексей тогда еще понимал, что с ним разговаривают, но
что говорят — декодировать уже не мог. Это был набор звуков. Так мог говорить
иностранец, так мог лаять пес, так мог гудеть двигатель автомобиля... Нужно
было лечь, но он забыл, как это делается. Реальность и прошлое странно
перемешались в поврежденной работе мозга: перед ним все еще шел впереди
мальчик, размахивая пистолетом в руке, еще пылал остов КШМ, еще катилось
горящее колесо, еще не кончился разгоревшийся перед боем спор...
* * *
Офицеры батальона
собрались в будке, потому как разводить костры на улице было запрещено приказом
комбрига. Вот и молотили двигатели боевых и тыловых машин, делясь теплом с
замерзшими солдатами и офицерами. Почему-то все были спокойны, словно предстоял
не штурм города, а военный парад. Пожалуй, перед парадом волновались бы
серьезно, да и командной суеты было бы поболее. Потому и навеяло табачным дымом
желание пофилософствовать. Разумеется, многие не упускали возможности поддеть
Добромыслова, зацепиться за веру, особенно любил иронизировать с легкой
издевкой над верующим старлеем капитан Рыбаков. В отличие от остальных, которые
делали это не со зла, а по армейской привычке поддеть товарища, он был
убежденным атеистом, и не упускал возможности поязвить, если разговор хоть
как-то можно было вывести в плоскость теологическую. Рыбакова недолюбливали за
его подчеркнутую правильность, вычурную порядочность, и безукоризненную
выправку, которой он кичился. Невысокий, белесый, с каким-то въедливым и от
природы злым взглядом, он только свои поступки считал правильными и только свои
знания верными. Сам же, по сути, человек был ограниченный, тем не менее,
обладающий генеральскими амбициями и академическими замашками в суждениях.