— Священники тоже люди.
Вас же не смущает, что у нас прапорщики на «тойотах», а офицеры на велосипедах.
— Прапорщики от имени
Бога не лопочут. А воруют по-тихому и увольняются по-быстрому. Вот ты скажи,
Добромыслов, моральные уроды, убийцы, насильники тоже по образу и подобию
Божьему созданы?
Тут не выдержал Антон и
вставил:
— Нет, они, как и вы,
товарищ капитан, от обезьян.
Алексей растерянно
глянул на товарища, не успев изложить рассказ о покаявшемся разбойнике,
которому Господь с Креста сказал: «ныне же будешь со Мною в раю». Было уже
поздно.
— Ты че щас сказал? —
вздыбился Рыбаков, и, пожалуй, началась бы драка, но дверь кунга открылась и в
табачный туман заглянула Лена.
— О! — обрадовалась она.
— Комбат в уазике с замполитом, а ротные, значит, в его штабе хозяйничают? В
гости пустите?
— Ну вот, Снегурочка уже
есть, — обрадовался Гарифуллин, и разговор сам собой перешел в другое русло...
Рыбакова Алексей увидит
позже живым, но сказать ему уже ничего не сможет. Рыбаков тоже промолчит. Из
этого ада Рыбаков вышел...
Больше года Добромыслов
будет мотаться по госпиталям, где медперсонал от санитарки до академических
светил станет учить его говорить. Но — безрезультатно. И, в конце концов,
Алексей начнет понимать речь других людей, хотя, по всей видимости, не обычным
способом декодирования, описанным в классических учебниках о работе головного
мозга, а, скорее, на уровне телепатии, воспринимая речь не потоком, а цельным,
оформленным в некий единый сгусток, смыслом. Потому немой старлей станет с
интересом слушать рассказы раненых, из тех, кому придется повторить путь его
части и второй и третий раз, словно первого и не было. Бесконечные исповеди
солдат, сержантов, офицеров сделают его лучшим психотерапевтом, потому что
неумеющий говорить, умеет слушать. Впитывая невольно чужие страдания, он начнет
забывать собственную боль.
* * *
Петрович очнулся через
пару часов в липком поту. Вроде стало легче, но донимала духота в доме. Вчера
он не обратил внимания на затхлые, застарелые запахи остановившейся жизни, но
как только болезнь чуть отступила, они стали невыносимы. Добрым словом вспомнил
Лиду, которая перевернула бы весь дом вверх дном, чтобы было свежо и чисто. Да
и у Тони раньше такого не было. Что-то в ней сломалось, как во всей этой
аномальной зоне. Лида говорила: «Один раз привыкнешь к беспорядку — и это уже
навсегда»... От мыслей таких очень захотелось домой — в идеально чистую и
отглаженную постель, а еще бы — оладушек со сметанкой... «Надо ехать,
катить-крутить», — где-то в затылке бренчала, как гайка в жестяной банке,
навязчивая мысль. Она и вытолкнула Петровича в очередной раз на улицу, где он
плюхнулся от слабости на покосившуюся, черную от дождей и времени скамейку у
ворот. «О! Можно и старость встречать... На завалинке...», — горько ухмыльнулся
своей квелости Петрович. «Баньку бы...». Петровича передернуло от ощущения
пропотевшей одежды.