Прошло еще несколько дней. Как–то вечером по обыкновению подвыпивший Спасов вернулся злой, чем–то расстроенный. Завалившись на свою койку, он долго молчал, временами тяжело вздыхая. Однако начать разговор не спешил. Не торопился с расспросами и Никулин. Он сидел, читал роман «Камо грядеши» и делал вид, что полностью захвачен чтением и не замечает окружающего. А сам ждал, когда Спасов заговорит. Надоест же ему молчать. Не вытерпит. Так и получилось. Резко поднявшись с койки, Спасов прошелся по комнате и со злостью сказал:
— Сволочи! Никогда на них не угодишь. Хоть из кожи лезь, все равно для них мы «русише швайне».
— Кого это ты благословляешь? — поинтересовался Николай Константинович с невинным видом.
— Фиша, кого еще! Да и вообще всех немцев.
— А–а…
— Чего заакал?
— Да так просто.
— Ничего–то ты еще не знаешь. Почитываешь книжечки, воздухом дышишь в садочке…
— Каждому свое.
И Николай Константинович снова углубился в чтение, не обращая внимания на Спасова. Тот походил немного по комнате и снова начал:
— Слушай, это между нами. Как другу скажу.
— Валяй. Покороче только.
Спасов сел на койку, помолчал, видимо собираясь с мыслями, и начал:
— Ты, Николай, не глупый человек. Должен меня понять. В жизни каждый делает ошибки и много ошибок. Но бывает среди них одна такая, что всю судьбу наизнанку вывернет. А захочешь потом дело поправить — не выйдет. Все катится в тартарары, и ты летишь куда–то в бездонную яму. Не знаешь только, когда о землю твердую трахнешься так, что сам в лепешку и дух паршивый из тебя вон.
Николай Константинович внимательно слушал пьяные разглагольствования Спасова, стараясь понять, куда тот клонит.
— Давай без философии, — предложил он.
— Какая там философия! — отмахнулся Спасов. — Не рассчитал я в сорок первом году, сделал свою главную ошибку в жизни. Думал, конец нам. Понимаешь? Все отступают, бегут, неразбериха вокруг. И я, конечно, бежал со всеми, только что «мамочка» не кричал. Тут немец и прихватил. Я растерялся, испугался — и лапы кверху. Майор Рудольф меня в лагере подобрал. Чуть с голоду не подох, совсем доходягой стал. С той поры и тяну лямку в абвере. Тонко они меня обхаживали поначалу! Рудольф даже неделю отпуска дал съездить к жене с детишками. Двое их у меня. А когда вернулся, направили через фронт с заданием. Сходил, выполнил, что приказали. Деваться–то некуда. Детишек у них заложниками оставил. Не вернулся — их исказнили бы. А я ведь чудом уцелел. Едва не пристрелили при переходе. Вот так и «работаю». Бросить иногда хочется все это к дьяволу! Думаю к партизанам махнуть. Одну бабенку тут присмотрел. По–моему, она с лесом связана. Да вот все боюсь. Партизаны меня, может, и помилуют, а вот Рудольф, Фиш, Шиммель — никогда. Я сбегу — жене и детям капут. Вот такие, брат, дела.