В первый же вечер, когда
я привела Нюту к нам, мы с мамой ее выкупали. Я терла ей спину — до чего ж она
оказалась тощенькой, почти невесомой! Словно вынутый из целлофана цыпленок с
туго-натуго прижатыми к спине крылышками.
Потом мы решили Нюту
постричь, потому что в ее светлых и слабых, совсем детских с виду волосах могли
оказаться вши. Нюта сама рассказала, что «там» люди спали все вместе, в одной
большой комнате. Бросали на голый пол по двадцать — двадцать пять матрасов,
которые почти никогда не проветривались. И никаких тебе подушек-наволочек...
Потом мы ужинали и
укладывали Нюту спать. В моей пестрой ночной рубашке с оборками она выглядела
словно тоненький пестик внутри пышного яркого цветка. Мальвы, например. Перед
тем как смежить белесые реснички, Нюта вполне отчетливо произнесла:
— Спасибо вам за все. Но
завтра я ухожу домой. Мне надо домой. Я хочу быть дома! — и после этого сразу
заснула.
Я тоже стала готовить
себе постель, потому что мою заняла Нюся. Укладывая на пол запасной матрас, белье,
одеяло, я представляла себе большую комнату, где спят по двадцать — двадцать
пять человек. Неукрытые, без подушек, со вшами в волосах. Но человек, как
известно, ко всему привыкает. Вот и мои старые знакомые — бомжи — тоже считают
верхом комфорта чердак, когда их оттуда не гонят. Интересно, как там бомж в
тулупе, пришел ночевать? Все-таки он очень помог нам с Нютой, без него мы бы
нипочем не справились с ситуацией...
Этой ночью мне приснился
сон, который я уже несколько раз видела раньше. В середине комнаты лежал
больной, вокруг которого стояли сочувствующие в белых халатах — хотя их длинные
ослепительные одеяния скорее напоминали что-то другое. Да они и сами были
особенные: все знали, все могли, кроме того, чтобы собственной силой исцелить
больного. Могли навевать прохладу, как будто у них есть крылья, и сыпать в
палате веселый звездистый снег.
Узнать о больном
приходили посетители, тоже весьма необычные: люди в старинных княжеских нарядах
и в военных доспехах, и в монашеских черных рясках. Это были не только мужчины,
но и женщины. С прошлого раза я запомнила троих: худую, стремительную в красной
кофточке и зеленой юбке... Потом старенькую, со светящейся улыбкой и со
слепыми, как будто прищуренными глазами, хотя можно было не сомневаться — она
все видела!.. И еще одну, одетую как русская княгиня. Сейчас мне казалось, что
эта последняя, глядя, как все они, на больного, отдельно взглянула и на меня.
А больной сегодня
выглядел иначе: такой же могучий, широкоплечий, как всегда, но заросший темной
курчавой бородой и одетый в русскую вышитую рубашку, черные шаровары и желтые
сапоги с кисточками. Его свисавшие с постели руки были сжаты в огромные кулаки,
выпачканные человеческой кровью. Рядом на полу валялся окровавленный нож, а
из-за пояса выглядывал кистень, тоже весь в крови. Больной был сегодня
разбойником Кудеяром, сгубившим много невинных людей. И в этом каким-то образом
заключалось все плохое нашей страны: все злодейства, обманы, трагедии,
происходящие в ней сегодня. Были там и все мы: Валька, грозящаяся убить врача,
и запойный Толик, и одеяльные бизнесмены, и даже я сама, восемь лет пребывающая
в депрессии после конкурса. И еще множество лиц, я просто не успела вглядеться.