Он просыпается... Ах,
это, слава Богу, всего лишь сон... Он ведь еще маленький, совсем маленький
мальчик. Ему десять лет. Он в своей комнате, на своей кровати. Входит папа и от
порога уже начинает строго отчитывать: “Зачем ты опять якшался с этой шпаной? У
них отец и старший брат из тюрем не выходят! Твой отец — парторг крупного
завода, у него репутация. Знаешь ты, что такое партийная репутация?” Сергей
знает и может повторить слово в слово все, что сейчас скажет папа: про
репутацию, про уважение, про партийный авторитет... про спецпаек, про икру и
крабов из горкомовского буфета. Знает, но молчит, а отец грозит ему пальцем: “Я
отправлю тебя в спецшколу, отдам в интернат, я откажусь от тебя, но не позволю
тебе марать мою партийную честь”. Сергей боязливо сжимается под одеялом. Ему не
хочется ни в спецшколу, ни в интернат. Ему уже сказано и объяснено, что там с
ним будут делать... Он начинает хныкать, а отец требует, чтобы он встал, чтобы
он собирал вещи. “Сейчас, ты поедешь, сейчас!” — кричит отец. “Папочка, прости.
Я больше не буду!” — он падает перед отцом на колени. “Нет, — кричит отец, —
нет, на этот раз я доведу дело до конца, партийная совесть мне дороже!” Отец
хватает его за шиворот и тянет по полу, как тряпку, а он кричит: “Нет, папочка,
нет!” Но отец, видно, действительно желает довести дело до завершения. Он
открывает входную дверь и вышвыривает его прочь. “Папа! — кричит он. — Папа! —
и катится вниз по лестнице — Папа!” — и просыпается...
Он просыпается, и на
этот раз он уже не маленький мальчик Сережа — он Сергей Григорьевич Прямков, по
кличке Прямой, мужчина тридцати двух лет, русский, разведенный, судимый... Он
помнит, кто он... но вот что с ним и где он находится — это пока вопрос. Он
пробует пошевелиться, но не может: похоже, что примотан чем-то к кровати. В
голове шум, а во рту привкус какого-то лекарства. “Где я? В дурдоме?..” Темно.
Нет, не в глазах — это просто темно: может быть ночь, а может быть, в комнате
нет окон, или они наглухо закрыты. “Слава Богу, есть о чем подумать. Что это? Я
молюсь? Начнешь тут молиться, когда покойники наяву приходить станут...” Вот
теперь пошло, теперь он, действительно, начал вспоминать. Сначала мертвого
Глушкова в парке, потом Гришу Функа, тоже мертвого: но от первого — жуть, а
второго — просто жалко... Парнишку шофера, будь он неладен... “Фраернулся я,
ох, фраернулся...”
Он не спал, просто лежал
и ждал. Что-то должно ведь быть дальше? Он уже понял, что в комнате не один:
кто-то противно сопел и ворочался в углу. А темнота давила, она, как густой
кисель набивалась в горло, мешала дышать. Страшно хотелось выплюнуть ее, но
никак...