— Я же у тебя не прошу на сигареты! Если не хочешь говорить серьезно, будем объясняться жестами!
— Три?
— Скажем, пять кусков и заметано!
— Это много!
— Для твоей бедной шкуры, да. Но поскольку она твоя, и ты за нее держишься… О'кей, ты мне даешь кость?
— Ну, раз это необходимо. А где гарантия, что вы не вернетесь опять, что вы будете молчать?
Я жду протеста моего коварного сослуживца, но слышу огромный — что там: преогромный — раскат хохота, который подвергает другого в ступор.
— Бедный простофиля, — грохочет Берюрье, — ты поверил в мои сказки? У меня что, вид вымогателя, да?
— Но, но, — начинает опять бормотать рантье.
— Это была ловушка, — провозглашает умник Берю. — Я не был здесь и ничего не видел. Но я хотел получить-с признание.
— Я ни в чем не признался! — протестует полупомешанный Фуасса.
— Нет, но ты был готов отстегнуть пятьдесят тысяч новеньких за мое молчание.
— Это неправда!
— Не простестуй. Видишь у меня в руках чемоданчик? Внутри у него мегалофон. Я записал всю нашу болтовню, и это смешнее, чем два мешка смеха.
Хохот Берю и сразу же крик боли того же Берю. Самое время появиться на сцене. Мы рвем в салон: Пино, Сахара-Бернар и я — сам. И там обнаруживаем Берюрье, завалившегося на коврик с раной на голове. Над ним папаша Фуасса подымает второй раз громадные каминные щипцы:
— Положите ваши щипчики для сахара, Фуасса! — рычу я, направляя на него мой рабочий инструмент. Он испускает крик испуга и опускает руку. Момент настолько капитален, как капитальный ремонт вашего дома. Перед нами папаша Фуасса, который совсем не похож на маленького приятного зябкого рантье, вошедшего накануне в мой кабинет. Оскальная гримаса изменила его лицо. Взгляд сверкает.
Берю, чей череп измаран кровушкой, поднимается, массируя маковку. Похоже на высокоэффективную желдорожную катастрофу. Рыло землеройки, глаза, как пробки от шампанского, он налетает на Фуасса, освобождает его от щипцов и начинает навешивать ему от всей души. Примо, носопырка по-молдавски, с растяжением смежного хряща; диксио, пармантьерский батат в соусе; трозио, удар коленом по-кавказски с модерато-кантабиле. Фуасса быстро превращается в жалкий лоскут. Тройной кульбит через всю комнату, и рантье заканчивает свой путь в камине, как новичок на ринге, принявший хлебалом локомотив.
Я заштукатуриваю Толстяка. У него бреши в черепной броне. Пинюш останавливает кровотечение из них с помощью носового платка, который мог бы служить черным флагом над зданием, где приютилась эпидемия чумы.
— По какому удивительному случаю ты здесь, Толстище? — осведомляюсь я, как только бонсеньор Берю подремонтирован.