Он секунду стоял, рассматривая девушку, а затем сказал:
– Снимите плащ.
Она повиновалась: расстегнула пряжку и позволила плащу бесшумно соскользнуть.
Платье на Лукреции было из ее лучших, сшитых по последней моде нарядов – белое, газовое, расшитое мелким жемчугом, с рюшем по подолу и кружевной отделкой на груди.
Платье было дорогим, и его фасон был выбран специально для юной девушки. Выбирать его для бала помогала Лукреции тетушка Алиса в одном из самых знаменитых магазинов на Бонд-стрит. На балах недостатка в кавалерах у Лукреции никогда не было – на каждый танец претендовала целая вереница поклонников.
Одровски продолжал молча смотреть на Лукрецию. Девушка чувствовала, что несмотря на бриллианты, сверкавшие у нее на шее и в ушах, и на ее уверенный тон, режиссер не обманывался на ее счет – перед ним стояла юное, взволнованное, смущенное существо.
В комнате воцарилась тишина, и, помедлив, Лукреция с тревогой спросила:
– Вы сможете это сделать?
– Пройдитесь по комнате, – словно не слыша ее, приказал Одровски.
Она сделала, что ей было велено.
– Мне нравится то, как вы движетесь, но вы делаете это очень по-английски, – сказал он.
Лукреция улыбнулась.
– Я знала, что вы так и подумаете, а ведь я на четверть француженка.
– Mon Dieu[5], но это же замечательно! – воскликнул Одровски. – Мадемуазель, открою вам: мой отец был француз, а мать – русская. Но поскольку сейчас французы, скажем так, не очень популярны – я, упоминая о своих родителях, заставляю их поменяться национальностями.
– Очень осмотрительно! – заметила Лукреция.
– А кроме того, в названии труппы «Петербургские актеры» есть нечто экзотичное, не правда ли?
– Романтика неизвестного! – согласилась Лукреция.
– Я буду давать вам уроки на французском, – продолжал Одровски. – Эта речь легче слетает с моих губ, чем английская, и это язык утонченности.
Усмехнувшись, он продолжал:
– Только англичане возводят юность в культ! Французы отдают предпочтение опыту. Во Франции женщине будут оказывать внимание, пока она не сойдет в могилу, в Англии все иначе. Совсем иначе! К тому времени, как она достигнет сорока лет, ее уже считают чуть ли не старухой! Mon Dieu, какое отвратительное слово!
Лукреция засмеялась.
– Я буду рада брать у вас уроки на любом языке, – сказала она. – Вот только времени у меня очень мало, мсье.
– Сколько именно?
– Три недели.
Он развел руками.
– C’est impossible![6]
– Надеюсь, что нет, – возразила Лукреция, – ведь у вас ученица, готовая усердно работать.
– Ну что ж, – ответил мэтр. – Тогда мы договорились! Но я заставлю вас трудиться до изнеможения. Мои актеры скажут вам, как я бываю педантичен, обучая их актерскому мастерству, – даже когда у нас достаточно времени, а они хорошо знают свои роли.