Я просто остолбенел от стыда. А этот мордатый «бригадир» достал большой гидропистолет из рыжей кобуры на поясе и выстрелил в грудь моего мальчика. Бриз упал и умер сразу, едва его кудри коснулись земли. Дрожащими руками я снял с него медаль и передал «бригадиру» – по Указу мы должны были повиноваться, что бы они ни потребовали. А вокруг шли и шли в Коровью Балку наши, едва поворачивали головы, чтобы проститься с моим мальчиком. Ангелька поплакала рядом и пошла. И я поплакал и пошел…
Что вы говорите? Я не должен был оставлять своего сына на улице? Я должен был вцепиться в глотку «бригадира»? Что вы… Как можно так говорить! Я всегда воспитывал сына в терпимости. И меня так воспитывали. Иначе нельзя. Иначе невозможно! Ведь каждый имеет право… Простите, да, повторял уже. Простите…
Что было в Коровьей Балке? Там нас расстреливали. Организован расстрел был с большим толком. Вот только техника подводила – три гидропулемета, большие такие, на треногах перегревались, и стрелять отказывались, шипели, пускали к небу пар, так нас было много. Построили нас в три колонны, каждую к своему пулемету. Первые две шеренги каждой колонны по команде раздевались догола, складывали аккуратно одежду в пункте приема, а потом шли копать себе могилу. На всех рыли слаженно один ров. Когда глубина соответствовала мерке, наши сдавали лопаты и становились рядком вдоль рва, чтобы убитыми сразу упасть точно в могилу. Следующие две шеренги после сдачи тряпья копали свой ров, тем самым закапывая предыдущих. И так далее. Без остановки.
Впрочем, остановки были – пулеметчики вынуждены были давать отдых стволам от перегрева, и перекуривали, подшучивали над голыми, которые ожидали смерти, но при этом по привычке к приличиям стеснительно прикрывались. Особенно молоденьким девочкам было неловко, и они отворачивались, краснели несдержанно. Матери, конечно, ругали их за это проявление нетерпимости, но молодость – это молодость, что поделаешь.
Я опоздал в Коровью Балку из-за случая с Бризом, потому был в последних шеренгах и всех видел, кто умирал. Многих из них я знал по именам, некоторых даже с детства, кто-то вырос у меня на глазах, с кем-то рядом вырос я, и все они отнеслись к смерти достойно и терпеливо, как подобает относиться. Вот только с молодежью было трудно – волновались очень, иногда всхлипывали. И еще с детьми. Они пугались выстрелов, крови, и потому матери закрывали им глаза и уши – терпению их научить не успели мы еще, к сожалению.
Когда разделась моя шеренга и мы уже плечом к плечу, чтобы не расходовались зря пули «бригадиров», стояли на краю своей могилы, оказалось, что у пулеметчиков кончились патроны – так много оказалось в городе нас, предателей. Не рассчитали боезапас. За патронами в арсенал ушел грузовик, и мы долго-долго ждали, не сходя с места. Вечер уже клонился к закату, оставалось нас всего полсотни со всего города, дело шло к заморозкам, и ноги мои посинели от холода… Что вы сказали? Страшно было ждать смерти? Не так уж страшно. Страшнее было другое, признаюсь вам, как на духу. Мы стояли перед зарытыми только что телами и видели, как перед нами шевелится земля – это раненые не проявляли терпения, тянулись к воздуху в своих могилах. И мне было страшно, что я так же могу проявить слабость, если буду сильно ранен, тоже потянусь к жизни, покажу свое несогласие неосознанно… Что может быть хуже этого…