– Иди сюда, – позвал я Генку, который успел выбраться из ванной и мялся в коридоре. – Не буду я тебя бить. Да когда я тебя бил вообще? В декабре? Так это когда было!
– Давно… – мечтательно вздохнул Генка. – Хорошие были времена, да, Вадик?
Я поперхнулся пельменем.
– М-м-м!
– Хорошие, – убежденно сказал Генка. – Я тогда еще думал, что у нас с тобой всерьез и навсегда. Дурак был! Но счастливый.
– А теперь? – невнятно спросил я, прокашлявшись. – Теперь ты что? Умный и несчастный? Что с тобой случилось вообще?
– Теперь я педофил, – со значением сказал Генка. – Активный. То есть дееспособный. Больше никакой импотенции. На работу пойду, драмкружок в школе вести, с историческим уклоном. Пьесы будем ставить, древнегреческие…
Я нехорошо выругался.
– А что мне было делать?! – вдруг заорал Генка. – Ты думал, я бревно бесчувственное? Тебе на меня всегда наплевать было! А я-то старался, ужины тебе грел, икебану в прихожей сделал, в кружок вышивки записался! Ради домашнего уюта. А ты все Валерку своего вспоминал, чуть что… Валерку ты любил, всегда любил, до сих пор любишь, а меня? А меня – нет!
– Не смей ее называть Валеркой! – заорал я в ответ. – Она тебе не Валерка, а Валерия! Понял, ты?
– Ах, она-а… – картинно протянул Генка. – Ну конечно, как я посмел!
Я зарычал.
Генка победно ухмыльнулся.
А мне внезапно стало его жаль. И правда, что хорошего он от меня видел? Ни любви, ни ласки, одни бытовые придирки, даже подарки не от души, а по обязанности.
– Бедняжечка, – искренне сказал я.
Генка с визгом подскочил и неумело стукнул меня по шее.
Я дал сдачи, и мы слегка подрались. Потому что немотивированную агрессию мне стерли, но Генка-то меня мотивировал, да еще как! После мы убирали разбитую посуду и мыли пол от пельменей. Потом смотрели реалити-шоу «Только ты, а еще ты и ты», пили сладкий липкий ликер из Генкиной заначки и немного плакали.
Потом я ушел спать, а утром в квартире уже не было ни самого Генки, ни его вещей – только прощальная записка и пыльный уродливый веник в прихожей. Теперь я знал, что это называется икебана, а проку?
Прочитал я оставленное Генкой послание и выперся с горя в скверик рядом с домом.
Светило весеннее солнце, пели птички. В общем, хоть вешайся. Вот только с повешеньем я давно завязал. У меня вообще суицид плохо идет. И, спрашивается, что осталось мне в этой жизни? А? Кто ответит?
Тут я остановился и осмотрелся, будто в самом деле искал, кого спросить. В сквере поутру оказалось до фига народу. Перед клумбой две впавшие в детство бабульки одышливо играли в резиночку. На одной скамейке кто-то храпел. За другой скамейкой кто-то демонстративно прятался, вытарчивая головой в лыжной шапочке – онанист, вуайер, а может, геронтофил. По аллейке прогуливались юная девушка с вальяжным догом (интересно, кто он ей?), две однополые парочки в обнимку и одна разнополая за ручку, немолодой мужчина в черном плаще, черной шляпе, черных очках и черных туфельках на шпильках. Прямо на клумбе сидел очень толстый юноша с пакетом фаст-фуда на коленях и самозабвенно жрал.