Когда я заговорила о венчании в соборе, он взглянул на меня,
как на дурочку из переулочка, и только укоризненно покачал красивой головой с
высоким умным лбом. Нельзя сказать, что я так уж сразу потеряла надежду. Билась
за мечту до последнего патрона. Но однажды все разом оборвалось. На его день
рождения я ему — подарки в бантиках, я ему — свое новое платье с вытачками
повыше талии и восхитительным бисером по краю подола, я ему — стихи трехстопным
ямбом о высоком и вечном, в смысле, о любви. А он в мое распахнутое настежь
нежное сердце — кирзовыми сапожищами в мрачной скипидарной ваксе.
До сих пор помню безумный взгляд, наглые руки — и мои
ледяные ладони, брезгливо отпихивающие все это гадство, и мой писклявый вопль:
«Вы меня расстроили! Вы меня очень сильно расстроили! Зачем вы предлагаете мне
низкое? Я сейчас зарыдаю!» И уже пыталась было это совершить, а он, совершенно
в манере нынешних мужчинков, испугался, замахал на меня руками и выпроводил из
дому среди ночи, сунув в карман десятку. Эта десятка меня обожгла, как
перегретые щипцы для завивки волос. Мне показалось, что меня ею уничтожили,
растерли, как чайную розу по шершавой стене.
Печальной, как в кино «Пришел солдат с фронта», я
возвратилась с передовой. Лечение в тыловом госпитале было тяжким и долгим.
Рана, нанесенная неприятелем, оказалась серьезной.
После такого тактического отступления мне следовало изменить
свои методы общения с противоположным полом, и я задумалась. Как сейчас помню,
села я в кресло, приняла наиболее удобную для думания позу, подтянув колени к
подбородку, вперила задумчивый взгляд в туманную даль... И ничего. Ладно,
думаю. Села по-другому, сложив ноги вбок, а руки распустив по подлокотникам,
снова выпустила взгляд наружу для задумчивого удаления... И снова ничегошеньки.
Так и не получилось у меня думать. А жаль. С некоторых пор мне этот процесс
понравился.
Вспоминаю, как однажды папа, после моей двойки по физике,
сказал нерадивому чаду, что не дано, видно, мне быть мыслящим тростником, так
пусть буду просто тростником. Дубиной, что ли? Да еще сушеной? Не ответил мне
папочка, только уничтожающе полоснул взором диктатора по моим выразительным уже
в те младые лета глазищам и удалился в кабинет дописывать докторскую.
Худющей я оставалась лет до семнадцати, так что этим я на
тростинку походила. А мыслящей мне все-таки стать удалось. Как я себе это
представляю, перерождение произошло путем возмещения изъянов мыслительного
аппарата избытком вещества моей душевности.
В тот самый период, очень плачевный для меня — и в прямом и
в переносном смысле, — мы и сблизились с Кастрюлькой, то есть, конечно, со
Светиком. Она взяла меня в свой