Между тем в России на Францию продолжали смотреть снизу вверх, желая
поучиться у просвещенной Европы премудростям и французской моды, и новейшей
французской философии. Парижские просветители с готовностью пользовались
денежной помощью, щедро предлагаемой российской императрицей, обменивались с
нею прекраснодушными посланиями, которых нравственные рассуждения сильно
бывали разбавлены неумеренной лестью повелительнице Северной Пальмиры. На ее
приглашение прибыть в Петербург не спешили, но наконец Дени Дидро решился.
Екатерина Алексеевна предназначала его в наставники внуку.
Дидро ехал в дикую Московию с настороженностью и любопытством,
полагая своей
миссией просвещение глухой окраины мира, но вскоре понял, что Россия —
сама иной мир, для него, естественно, чужой, но интересный. Он вращался в петербургском
кругу галломанов, высшей аристократии, имел аудиенции у императрицы, посетил
университет... Очень хотелось затеять ему дискуссию с русским духовенством, но
те уклонялись.
Однажды на одном из приемов во дворце Дидро решительно подошел к
митрополиту московскому Платону, которого ему рекомендовали как самого умного
из русских архиереев. Проповеди митрополита, переведенные по приказу
императрицы на французский язык, привели Дидро в восхищение еще в Париже.
— А знаете ли, святой отец,— обратился на латинском языке философ к
митрополиту,— что Бога нет, как сказал Декарт.
— Да это еще прежде него сказано,— не замедлив, отвечал митрополит.
— Когда и кем? — спросил озадаченный невер.
— Пророком Давидом,— спокойно отвечал Платон.— Рече безумец в сердце
своем: нет Бога. А ты устами произносишь то же.
Пораженный неожиданностью и силою отповеди, Дидро застыл, потом неловко
обнял Платона.
В тот самый 1782 год в самарских степях, далеких и от Парижа, и от
Петербурга, в имении вдовой помещицы Марии Лукиничны Яковлевой случилась беда.
Владелица имения тяжело переживала смерть мужа. Потрясение оказалось столь
велико, что и спустя
полгода она продолжала сидеть, запершись в своей спальне, отказываясь
видеть даже детей. Горе было понятно, но, когда горничная услышала, как
госпожа увлеченно разговаривает с кем-то за закрытой дверью, в доме
забеспокоились.
Вызвали сестру помещицы, жившую неподалеку. Та на цыпочках подошла к
спальне и услышала знакомый голос, который жалобно просил:
— Евдоким, голубчик мой, ты меня никогда не оставишь? Я для тебя всем
пренебрегла, даже детьми...
Повредилась в уме — иного заключить было нельзя. Сестра пробовала
войти в спальню, но бедная больная то на коленях молила оставить ее с мужем, то
с яростью бросалась выталкивать.