— Хм, как и твой Лесничий, кстати, — не поддалась на провокацию Глорианна и, еще раз оглядев разветвления дороги, решительно заключила: — Едем прямо! И не растягивайтесь сильно.
Итак, мы поехали по дороге: впереди я, за мной — девушка, и замыкала кавалькаду неразлучная парочка, как всегда переругиваясь. Вот тут-то я и обратил внимание на то, что еще одна часть рассказа Человека в Хламиде оказалась правдой. Только сейчас, когда прекратились разговоры, все мы в полной мере ощутили царящую кругом тишину. Я, слава богам, никогда не бывал в гробу, но сдается мне, что тот, кто придумал выражение «гробовая тишина», часок-другой побродил по некой лесной дорожке… Теперь нам стало понятно, почему Дубравы называют именно Спящими. Не пели птицы, не зудели комары, даже ветер не шелестел листвой, а когда Римбольд неожиданно чихнул, то этот невинный звук заставил нас вздрогнуть — он прозвучал как неожиданный громовой раскат. Правда, чихал наш низкорослый друг всегда на редкость громко и заразительно.
Тишина давила, от нее ломило зубы и закладывало уши.
Первой не выдержала Глорианна. Она резко остановила Лаку и бросила поводья:
— Все, с меня хватит! День такого путешествия — и мы все превратимся в издерганных психопатов, шарахающихся от малейшего шороха!
— Это точно, — поддержал девушку я и удивился, как неправдоподобно громко прозвучал мой голос. — Эта тишина, будь она неладна, уже здорово действует мне на нервы!
— Тогда за чем дело стало? — искренне удивился неунывающий Бон. — Давайте споем что-нибудь эдакое!
И, не дожидаясь, пока мы раскачаемся, он весело затянул:
Здравствуй, здравствуй, крошка!
Обожди немножко,
Далека дорожка
До твоих дверей…
Сначала мы пели не особо охотно, но потом озорной задор песенки захватил нас, как смерч. К тому же, я вдруг вспомнил, как пытался петь ее в ночь нашего с Глори знакомства, и меня разобрал приступ хохота. Друзья несколько испуганно воззрились на меня, похоже, всерьез опасаясь, что слова девушки насчет психопатов оказались пророческими. А у меня даже не было сил, чтобы их в этом разубедить: как только я пытался взять себя в руки, как память вновь освежала в памяти картину — я сижу на спине Изверга, свесившись из седла, и мычу что-то мало вразумительное, перемежая слова икотой и бульканьем от попавшей в рот дождевой воды. Было лишь одно средство, и я всей думой отдался пению:
Будем тише мыши —
Муж твой чинит крышу,
Он стучит, не слышит,
Что мы тут творим.
Он стучит, не знает,
Что жена страдает,
И опять желает
В койку — но не с ним!
Мы пели еще и еще, вспоминая все лучшие песни, настроение резко поднялось, и странный лес уже не казался таким зловещим.