Малер решил отразить мироздание, как кажется, в космогоническом смысле. Вслед пошёл и Ноймайер, но, создав впечатляющий узор первой части симфонии в индустриальном ключе гармонии физкультурных парадов, хореограф попытался изложить процесс Создания по фазам. Неудачно: проекции Общего Плана не вышло. Красота войсковых упражнений пренебрегает личной приятностью. Последовательность отдельных движений совершенства "движения в покое" не передаёт. Быть беде, не коснись хореограф того, о чём забывают часто: фрактальность означает не только изломанность, но и каскадность. Ноймайер знает, что частное, если его показать верно, отразит типическое. Воспоминания зрителя довершат работу.
Парадоксом теперь не покажется то, что конкретная история разбитого разума стала Землёй-и-Небом больше, нежели обобщённая симфония Малера. Схватив осколки распавшегося ego русского танцовщика Нижинского, Ноймайер показал его жизнь склейкой cinema холодного абсурда - совершенного проекта бытия, в котором всё находит место.
Первый акт трагедии соотнесён с хореографически-ментальной дефрагментацией сценического пространства. При взгляде сверху видно, что разные группы, беспорядочно мятущиеся по сцене, образуют систему, а история начинает выглядеть бесконечно малой копией и частью Прототипа - так в фильмах Вуди Аллена закомплексованный нью-йоркский еврей вдруг приобретает черты всеобщности. Мир "Нижинского" оказался состоятельнее, чем образ вселенной в "Симфонии". Даже тяжёлая монотонность тёмного безумия второго акта нашла свой Небесный образ - упомянутую Канторову пыль, однородное множество, имеющее нулевую связность.
Испортило впечатление то, что взгляд из партера натыкался на артистические образы и многофигурные композиции на авансцене, которые перекрывали перспективу. Идея порядка ускользала, а ведь ад - это не кипящая смола в тысячах посудин, а щербатые, неровно расставленные котлы.
Европейским раем порядка и гармонии предстал перед нами балет "Шим Чон". Да, его авторы - носители и продукты христианской культуры, но ведь нужно суметь навязать её Востоку, которому Киплинг отказывал в любом сближении с нами. Однако наш путь универсален и в этом смысле уникален. Он - благая весть. Её-то и удалось донести миру хореографу Адриенне Деллас и композитору Кевину Барберу Пикарду. Спектакль оказался похожим сразу и на "Жизель", и на "Корсара", и на "Неаполь". Исполненный в ярких костюмах и сказочно-реалистических декорациях, "Шим Чон" заговорил о мире, не пытаясь стать его репрезентацией. Он был только самопрезентацией и демонстрацией идеи классического балета. Он тоже говорил с нами на языке математики, но здесь сия красивая наука ушла в теорию грамматик. Балет стал высказыванием в рамках танцевальности и говорил только о ней. Правда, исподволь мы утверждались в мысли, что вселенная и танец тождественны.