— Вы сейчас свободны? — спросил в мембране голос Гофмана. — Если да, жду вас в музее. Расскажу, когда придете.
Я немедленно отправился в музей.
В обширном коридоре первого этажа не было ни души, и только поднявшись на первую площадку мраморной лестницы, я услышал приглушенные голоса. Они доносились из зала, где висели картины.
Здесь находились Гофман и смотритель Вурм.
Не дав Гофману времени представить меня и мне поздороваться с ними, он заговорил быстро и возбужденно, что это варварство, преднамеренная порча художественных ценностей, что тех, кто способен на такие вещи, нужно вешать и что он сам с удовольствием выполнил бы роль палача.
— И это происходит в Германии через пятнадцать лет после Гитлера! — воскликнул он, потрясая над головой маленьким пухлым кулаком. — Нет, как хотите, мы должны закрыть окна решетками. Да-да, решетками! Как в тюрьме. И это в моей стране!
Он сердито махнул рукой и, чуть прихрамывая, вышел из комнаты.
— Что случилось? — спросил я Гофмана.
— Ржавое оружие вновь вытащено из ножен, — ответил Гофман, и только теперь я заметил, что он взволнован не меньше Вурма. — Похоже, что печные изразцы подвели нас вчера. Ночью кто-то побывал здесь. Готовые к отправке экспонаты залиты кислотой. Половину из них навряд ли удастся реставрировать.
Залиты кислотой? Для чего? С какой целью? Преступление из корыстных соображений — это было бы понятно, но бессмысленно уничтожить ценности!
Впрочем, почему бессмысленно? Разве Квесада не был здесь? Квесада и копии Абендрота…
Я рассказал Гофману о разговоре с Дмитреску и о том странном впечатлении, которое произвел на меня ночной прохожий.
— РК 44-44, — повторил Гофман запомнившийся мне номер такси. — Итак, Квесада здесь? Но ведь дело в том, что копии Абендрота остались целыми… Их должны были упаковать в ящик вместе со всеми только сегодня днем. Я оставлю вас на время, передам ваше сообщение. Вы можете пройти в соседний зал, там знакомые вам картины.
Копии Абендрота целы! У меня отлегло от сердца.
Да, знакомые мне картины были на месте. Здесь находились и зашифрованные, так поразившие меня в свое время копии с офортов Гойи, и столь много говорящая копия «Тайной вечери». Я отодвинул закрывавший ее лист картона и почти безотчетно опустил руку в карман за газетой.
Крупные черты лица, вытянутый к затылку череп, мохнатые, сходящиеся у переносицы брови. Будь на человеке, изображенном в газете, вместо современного элегантного костюма розоватая тога, повернись он в полный профиль — и передо мной была бы точная копия апостола, сидящего на левом конце стола. Апостола Симеона, если мне не изменила память.