Герхардт сидел на койке. Он осунулся немного, побледнел, но если бы не несколько царапин на левой стороне лица, трудно было бы предположить, что еще вчера состояние его было критическим. Увидя нас, он искренне обрадовался и сделал попытку встать, но майор остановил его жестом руки.
О своем падении Герхардт ничего нового сказать нам не мог. Он шел по тропинке в имение после того, как слез с машины на шоссе. Совершенно неожиданно тропинка обвалилась, и он упал. Дальше Герхардт ничего не помнил и очнулся уже здесь, в этой комнате. Вот и все.
— Теперь мы отвлечем ваше внимание еще одним делом, — майор поставил на стул первую из внесенных мною картин. — Видели ли вы когда-нибудь эту вещь?
Герхардт с минуту смотрел на портрет, на лице его начали медленно выступать красные пятна. Дрожащими руками он нашел лежавшие на тумбочке очки.
— Да ведь это же Дюрер, — произнес он взволнованно, надев их, — Альбрехт Дюрер. Неужели вам удалось найти дрезденские шедевры?
— Нет, Герхардт, это не Дюрер, — в голосе Воронцова послышалось что-то похожее на удовлетворение. — Вы тоже приняли копию за подлинник, хотя не один раз бывали в залах галереи. Но не волнуйтесь, картины уже спасены. А теперь посмотрите сюда — это вам тоже знакомо?
Майор выдвинул из ящика одну за другой остальные картины. Герхардт не задумался ни на минуту.
— Конечно, это полотна, которые увез Ранк, когда ночью уезжал из имения. Во всяком случае, они пропали после его отъезда. Чьей они работы, я не знаю, но то, что они художественной ценности не представляют, — это бесспорно.
Герхардт был прав. Работы все эти полотна были по меньшей мере посредственной. Сейчас я разглядел их особенно внимательно. На одной очень тщательно, но далеко не столь же талантливо был выписан немецкий пейзаж. Аккуратная мельница у небольшой речушки и пасущиеся на фоне дубовой рощи тучные пятнистые коровы, на второй — живописная долина и в конце ее красивые черепичные конусы крыш небольшого селения. Но мое внимание привлек третий пейзаж. Он напомнил мне что-то знакомое. Исполнен он был лучше других. Заросшие сосновым лесом склоны гор утопали в лучах заходящего солнца. Далеко внизу виднелось большое строение, затканное золотистым вечерним туманом. Перспектива и глубина были схвачены довольно удачно.
Четвертое полотно являло собой обычный натюрморт — стол с рассыпанной на нем всякой снедью.
— Грюнберг, — сказал Герхардт, заметив, что мое внимание остановилось на третьем пейзаже, — вид с одной из возвышенностей, окружающих имение.
Грюнберг! Как это мне раньше не пришло в голову? Художник писал имение с той возвышенности, с которой я наблюдал за фрау Шмидт, когда шел в Мариендорф. И не вспомнил я этого сразу, конечно, потому, что со времени написания картины в окрестностях кое-что изменилось. Флигелька, например, на картине не было, зато немного правее, где сейчас все заросло лесом, виднелось какое-то странное небольшое строение. Художник набросал его такими скупыми мазками, что угадать назначение этого строения было совершенно невозможно. Нагнувшись ниже, я заметил в самом углу картины дату — 1848. Значит, с момента ее написания прошло почти целое столетие.