Стоило ей закрыть глаза и услышать высокие мелодичные напевы, катившиеся к дальним уголкам церкви и эхом отскакивавшие от них, но уже приглушенные и мягкие, как она вновь начинала чувствовать тот смешанный запах пыли и ладана, от которого в ее детском носике начинало чесаться.
Ханна не заметила, как по ее щекам покатились слезы, и вскоре она уже ревела безудержно, так и не поняв почему. Искала ли она в этих слезах утешения, которого никогда не знала ребенком, или утешения, которое сознательно отвергала, став взрослой? Оплакивала ли она мать, а может, себя саму? Или это были слезы радости за удивительную возможность начать свою жизнь с чистого листа, залечить душевные раны и на этот раз сделать все правильно? Девушка полезла в карман за бумажным платком.
Находясь в ризнице, молодой священник услышал, что в церкви кто-то рыдает, и подумал, не сказать ли об этом монсеньору. Юноша всего два года назад окончил семинарию и сразу же был направлен сюда. Пока что его обязанности сводились к работе с молодежью и проведению утренних месс, так как монсеньор любил подольше поспать. Ему еще никогда не приходилось всерьез давать советы прихожанам, и он не был уверен, что знает, как это правильно делать. До сегодняшнего дня богатая паства словно давала понять, что она обладает на удивление хорошей выдержкой и просто не хочет раскрывать душу и рассказывать о наболевшем какому-то новичку, чего и следовало ожидать.
Но плачущая на задней скамье девушка была исключением. Он уже видел ее один или два раза издали, и она показалась ему относительно беззаботной. Но сейчас она точно находилась в смятении и никак не могла взять себя в руки.
— Искренне сожалею, что беспокою вас, — сказал он, нерешительно подойдя к ней. — Могу ли я вам чем-либо помочь?
Она вздрогнула и подняла голову.
— Извините. Я уже собиралась уходить.
— Нет-нет, пожалуйста, останьтесь, — произнес молодой священник, возможно, чуть властно. — Я не буду вам мешать, если хотите.
Ханна вытерла слезы кулаком и стала рассматривать его лицо. Черные как смоль волосы подчеркивали чистую, безупречную белизну его кожи, напоминающую по цвету те мраморные статуи, что были расставлены в нишах вдоль стен церкви. Это лицо с живыми темными глазами явно принадлежало ирландцу, одному из тех, кого нередко можно встретить в Бостоне или его предместьях. Руки у него были длинные, и он нервно потирал ладони.
— А я вас уже видел. Меня зовут отец Джимми.
— Джимми?
Он смущенно улыбнулся.
— Вообще-то, Джеймс. Но все зовут меня отец Джимми. Или просто Джимми. Все никак не привыкну к слову «отец».