Он открыл чемодан. Там была рация.
Много передумал Прозоров в эти дни.
Наступила расплата за трусость, за слабоволие, за гнилую теорийку: «Моя хата с краю…» «Так и надо, — бормотал он, — так и надо. Катя не раз меня предупреждала, что так жить нельзя. Если бы в свое время я дал отповедь Шамраю! Только на таких, как я, они и могут рассчитывать. Но как же мне теперь жить дальше?» Он метался по дому, пытался чем-нибудь заняться, но все валилось из рук. И наконец Прозоров решился. Пусть будет, что должно быть. Надо идти в НКВД и все рассказать.
Всю ночь пролежал с открытыми глазами. На рассвете встал, умылся, побрился. Нашел небольшой чемоданчик, положил туда завернутые в газету деньги. Потом, тяжело вздохнув, засунул в чемодан полотенце и пару чистого белья.
Прозоров плелся по шоссе, еле передвигая ноги.
Прошел не больше двух километров и остановился. Дальше идти не было сил. Неожиданно его догнала легковая машина, шедшая по направлению к городу. Он робко поднял руку. Машина затормозила. Командир, сидевший рядом с шофером, открыл дверцу.
— Что случилось?
— Мне нужно срочно в Ленинград. Но я не совсем здоров, и мне тяжело идти. Если можно, возьмите меня.
Командир, сидевший в машине, согласился подвезти Прозорова до Финляндского вокзала.
И вот он у бюро пропусков! Сто́ит только нажать на тяжелую входную дверь, зайти туда, рассказать — и все мучительное останется позади. Но тут же пришла мысль: а вдруг не поверят? Возьмут и расстреляют! Ну хорошо, он заслужил, но что будет с Катей, с детьми? Нет, лучше решить иначе! Прозоров круто повернулся и пошел по направлению к Неве. Он дошел до Кировского моста, где на ледяном покрове реки виднелись полыньи, пробитые артиллерийскими снарядами…
— Вот как будто и всё, — хрипло сказал Прозоров. — Прошу поверить мне…
Он достал из чемоданчика завернутые в бумагу деньги — те двадцать тысяч — и положил их на край стола.
Чекисты переглянулись. Потом Морозов что-то тихо сказал Волосову, и тот вышел. Через некоторое время Прозорову принесли тарелку щей, ломтик хлеба и чашку горячего чая с кусочком сахара.
Прозоров смертельно устал после всего пережитого, но оттого, что он наконец все рассказал, ничего не утаил, ему стало легче. Он не знал, какая судьба ожидает его, и был готов к самому худшему. И все же ровное и сдержанное поведение чекистов немного успокоило его. Он даже почувствовал, что голоден, и, благодарно взглянув на военных, стал есть.
Щи были постными, ломтик хлеба был тоненький, и Прозоров с горькой усмешкой вспомнил, что говорил ему Климов: «Голодает только народ, а чекисты и исполкомовцы как питались до войны, так и теперь обжираются!»