– Тряпочкой… Тьфу, брезентом!
– А зимой что? Промокнет же, а салон кожаный, – продолжала интересоваться Лера.
– А зимой – совершенно верно, закатываю крышкой. Как банку. Я тебе покажу обязательно, – пообещал Валерий.
– То есть ты меня до зимы не бросишь? – уточнила Лера.
– Я уже попробовал тебя, как ты выражаешься, бросить. Меня хватило на восемь дней.
Лера оторвалась от созерцания многоугольной расплывающейся физиономии ведущего новостей, посмотрела наконец на Валерия – ну, конечно же, он не улыбается. Значит, не шутит. Она тоже за восемь дней не смогла. Перебралась к нему поближе и поцеловала. Но когда он, не отрываясь от ее губ, добрался до верхней пуговицы на ее рубашке и принялся расстегивать, Лера выскользнула из его рук и на случай погони отошла подальше.
– Нет-нет, я же обещала подарок! Неловко приходить на день рождения с пустыми руками, – и рассмеялась, увидев его разочарованную гримасу. – Тебе понравится, – утешила она его, как маленького. – Только закрой глазки и не открывай, пока я не скажу. По-честному!
Откинувшись на низкую спинку, Валерий, опасаясь не удержаться и подглядеть, запрокинул лицо к потолку и «по-честному» закрыл глаза. Он слышал, как Лера легко бегала взад-вперед, сунула кассету в видеомагнитофон (диктор обиженно умолк на полуслове), потом вышла из комнаты и зашуршала чем-то в коридоре, там, где стояла ее так и не разобранная сумка. Вернулась, чем-то позвякивая, будто горсть монеток рассыпала.
– Сиди-сиди, не жульничай, я сейчас, – пообещала Лера, вытаскивая у него из-под руки телевизионный пульт.
Зазвучала приятная восточная мелодия. Опять рассыпалась горсть монеток, и наконец изнывающий от любопытства Валерий получил разрешение открыть глаза. Лера стояла посреди комнаты босая, в голубых восточных шароварах и вышитом бисером лифчике, на ноге и на руках приятно позвякивали браслеты, а бедра обнимал синий платок со множеством нашитых монеток – они-то и звенели.
– Сидишь? Ну и правильно, – похвалила его Лера. – Только глаза такие круглые не делай. Ничего особенного. В пианиста просят не стрелять, он играет, как умеет.
И под томные звуки зурны (что такое зурна, Валерий не знал, он не отличил бы трубу от флейты, но ему нравилось думать, что это именно зурна) она раскрыла руки ладонями вверх и, глядя ему в глаза, легко шевельнула бедром… Еще и еще, быстрее, звенели монетки, взлетали руки, Лера извивалась и замирала, мелко подрагивая всем телом, Валерий, как зачарованный, не мог оторвать глаз от ее смуглого плоского живота, стройных, как будто движущихся отдельно от плеч и груди, бедер. Часто переступая босыми ногами, Лера то приближалась, то отбегала прочь – ему хотелось немедленно ее схватить, вернуть, и у него буквально скулы свело от желания, когда он увидел прямо перед глазами ее длинную узкую спину с ложбинкой посредине, увидел, как по этой ложбинке стекает вниз, к соблазнительно раскачивающейся, крепкой, как яблоко, попе, капелька пота… дальше он смотреть не мог. Только импотент, по его глубокому убеждению, мог и дальше оставаться благодарным зрителем, не принимая участия в развернувшемся действе. И он, сорвавшись с дивана, пустился вокруг Леры вприсядку, на ходу изобретая странный гибрид русской плясовой и заморской ламбады с элементами летки-енки, при этом на каждый новый круг заходя так, чтобы руками прикоснуться если уж не к поразившей его воображение попке – иди-ка, поймай! – то хоть к звенящим монеткам. Этого Лера вынести не могла. Корчась от смеха, она упала на диван, скомкав задуманный финал: она должна была наклониться к нему, подергивая плечиком, как красотки в индийском кино, а он должен был одарить ее восторгами и аплодисментами.