В больницу, однако, никто не попал. После драки обезумевшие артельщики, каждый сам по себе, разбежались по городу, но через час снова собрались у трактира, словно сговорились, и, матерясь угрюмо, потащили избитых товарищей в убогое свое жилище.
Туда прибрел следующим утром и Малахов, не нашедший артели на прежнем месте работы.
Сильно избиты были, лежали и не вставали только двое: Худой Мужик и Филька, самый молодой артельщик. Остальные ходили бочком, виновато, тихо опохмелялись и что-то бурчали по углам. Кузьма, Филькин отец, сидел возле него на табуретке и негромко подвывал: то ли пел, то ли плакал.
Иван Зонтов, конфузясь, перхая и сбиваясь, рассказал Малахову вчерашнюю историю. Тот поудивлялся и, отказавшись от предложенной водки, направился к Фильке. Парень потянулся к нему, пытался улыбнуться разбитыми в кровь, подернутыми коростой губами.
— Вот беда-то, Никола, — зашипел он. — Гли, как утартали, а ведь я только и делал, что разнимал их.
— Вот и получил! — буркнул Малахов. — Молодой, не знаешь, что в драке, как и в любом другом деле, самому злому и самому доброму одинаково достается: обоим на полную катушку.
Филька что-то заобъяснял, заторопился, но Николай не слушал, пробирался к двери, качая головой в висящем над потолком махорочном дыме.
Он пошел домой. Когда почти подходил уже к дому — вдруг выскочила из-за угла роскошная пролетка извозчика-лихача, свистнула мимо, ударила в плечо лакированным крылом и сшибла на мостовую. Правда, нельзя сказать, чтобы сильно расшибся… Но странно, странно начинался день — тревожно и опасно!
Милон:
Зрю ль тебя, не зрю ли, равну грусть имею,
Равное мучение терплю;
Уж сказать и взором я тебе не смею,
Ах! ни воздыханьем, как люблю.
Все любовны знаки в сердце заключенны,
Должно хлад являти и гореть:
Мы с тобой, драгая! вечно разлученны;
Мне тебя осталось только зреть.
Прелеста:
Жизнь мою приятну пременил рок в злую,
Сладость обращенна в горесть мне;
Только ныне в мыслях я тебя целую,
Говорю с тобою лишь во сне.
Где любови нашей прежние успехи,
Где они девалися, мой свет!
О печально сердце! Где твои утехи!
Все прошло, и уж надежды нет.
Слова хоть с трудом, но можно было разобрать: написаны они были карандашом, с бесчисленными ятями, внизу огромного листа бумаги, являвшего собой картину. Два бесформенных, расплывшихся аляповатых пятна — красное с голубым, а вверху, посередине — большие жирные точки: желтые, красные, зеленые.
От продолговатых пятен, обозначающих незадачливых любовников, отходили навстречу один другому пересекающиеся посередине линии — руки, что ли?