Николай оглядел себя: сатиновая косоворотка, мешковатый грязный пиджак, на ногах — армейские застиранные галифе, стоптанные сапоги. Н-да, конечно… Он сделал все-таки шаг к швейцару:
— Слышь-ка, дяденька…
— А я говорю — в трактир, в трактир иди! — снова потянулся к нему швейцар, хотел еще что-то добавить, но не успел: сверху, из зала, сквозь грохот музыки, донесся выстрел. Тотчас оркестр смолк; тишина же через мгновение взорвалась визгом и криками. Малахов кинулся было вверх по лестнице, но отброшен был катящимся сверху валом народа. Впереди, отшвыривая догонявших и наседавших сзади людей, бежал худощавый длинноволосый мужчина, породистый, тонколицый. Глаза у него были белые, рот перекошен в яростном крике. Добежать до двери он не успел: сзади уже заворачивали руки. Он с трудом протащился через отделяющее его от двери пространство, навалился на дверное стекло ослепительно белой манишкой, ударился в него лбом. Голова откинулась — он вдруг подпрыгнул, и, судорожно изогнувшись, тело обрушилось на пол.
Нападавшие, видно, растерялись — некоторое время стояли молча, поглядывая то на тело, то на окружившую их притихшую толпу. Вдруг сквозь нее протиснулся высокий человек в пенсне. Он подошел к лежащему, перевернул его на спину, расстегнул пиджак — безобразное коричневое пятно расплылось на груди слева. Войнарский выпрямился, сказал глухо:
— А ведь он убит. Стреляли с улицы. Чего же вы стоите?
Оперативники отнесли убитого в сторону и выскользнули за дверь.
— Всем разойтись! — крикнул начальник губрозыска. — Задержанных уведите!
Толпа мгновенно рассосалась: кто бросился обратно — доедать и допивать, обсуждать случившееся, кто — домой, перепуганный. Малахов, притиснутый в самый угол, перевел наконец дух. Он подошел к распростертому напротив вшитых в стену зеркал человеку и неожиданно замер, оглянувшись на лестницу: по ней спускалась Маша. Неверными шагами, пошатываясь, она подошла к, скалящемуся отвисшей челюстью — тому, кто еще только что был Черкизом, — и, опустившись на колени, закрыла ему глаза.