— Коленька, милый мой…
Он припал щекой к ее горячему лицу, спросил:
— Ну, что это с тобой? Разве можно… болеть-то так…
— Ох… — Она хрипло, с трудом засмеялась. — Разве ж я виновата, золотко мое? Устала… враз скрутило…
Он прислонился головой к спинке кровати и заплакал.
— Эй, растютюй! — крикнула какая-то бабенка. — А ну, кончай реветь! Без тебя тут реву не хватает. Гли, бабы, что за мужики пошли — ну ни стыда, ни совести.
С того дня здоровье Маши пошло на поправку. Последние дни она уже поднималась, подходила к окошку и улыбалась, маячила им, уныло мостящимся на залитом дождем крыльце. Иногда дежурным нянечкам становилось жалко Малахова с Абдулкой, они открывали дверь и пускали их внутрь, советуя хорониться от врачей. Спускалась Маша, и все трое забирались куда-нибудь в уголок, садились на стулья и сидели молча, положив руки на колени. Тихо иногда разговаривали: о будущем, о том, как станут жить, когда Маша вернется домой, как будут жить через месяц, год… Вечером Николай с приемышем собирались и шли домой. Шлепали по лужам вдоль улиц, мимо зданий, мимо раскинутого посреди городской площади шатра шапито. Там, внутри, за намокшим брезентом, поквакивал оркестрик, гукал клоун под рев радостных глоток:
Учиться я отправил тещу —
Учить писать, учить считать;
Теперь она всегда считает…
Что я подлец и негодяй!
— Может, зайдем — хочешь? — спросил как-то Малахов.
— А ну его! — отмахнулся приемыш. — Что я — ребенок, дите?
Николай засмеялся, хлопнул Абдулку по спине:
— Потешный ты, брат Абдул! А жить-то сколь хорошо — чувствуешь?
Бывший беспризорник недоверчиво усмехнулся.
Звездочка, однажды взошедшая высоко-высоко, недосягаемо почти, грела теперь, была рядом, близко; свистел ли ветер вдоль улиц, сбивая первые листья, всходило ли позднее солнце над тьмами живущих надеждой людей — она спускалась, незатмеваемая, прожигая подбитый ватой пиджак. Малахов опускал руку на стриженую голову мальчугана, заглядывал в глаза ему: «Ну как, хорошо тебе?» Тот ежился, вырывался и уходил горбясь, руки в карманы; но кто видел, как плакал он, убегая к реке, к месту, где встретил некогда Малахова? Он сам упросился ходить на работу вместе с Николаем, мостить улицы, и Малахов обрадовался: зачем, правда, мальчишке скитаться одному по городу, когда дома нет — даже поесть сготовить некому. Написанная Малаховым перед походом в угрозыск записка давно уже была разорвана и брошена в печку. С этим покончено — Фролковы, Коты, уголовный розыск… Живи спокойно, зачем тебя туда понесло? — злился он на себя. Раньше надо было думать!..