Вышел врач — это был симпатичный человек, наверное, еврей по национальности. Он сказал, что, к сожалению, ничего не помогло. Наверное, он действительно пытался спасти Сережу, но было уже поздно. Он слишком долго ждал помощи, и врачи упустили момент.
Если бы я снова встретила этих людей, которые с ним ехали, если бы я их узнала, мне кажется, я убила бы их. Где они сейчас? Лечат ли они, или что-то еще делают? Я с самого начала увидела, что они не собираются помогать, а все только допытываются, почему Сережа, живущий в Квинсе, вызывает «скорую» в Бруклин. Я думаю, его могли бы спасти, и врач, который был с ним в эти последние минуты, мне сказал то же самое. Накануне с ним случился инфаркт. Оказывается, сильная боль в животе может быть связана с предынфарктным состоянием.
После разговора с врачом я попросила полицейского, чтобы он позвонил моим детям. В больницу приехали моя дочь с мужем, кто-то из них позвонил Лене.
Еще раз напоминаю, что в течение 90-го и, тем более, 91-го года Юнна Мориц будет переводить тебе какие-то деньги, половину которых ты оставь себе, а вторую половину, если это не трудно, раздели пополам между Борей и Валерием.
Обнимаю вас
Сергей
(Сергей Довлатов, из последнего письма к Тамаре Зибуновой)
Александр Генис:
Сергей не мог бы предположить, что его постигнет такая слава. Но в какой-то степени он был к ней готов. Ужасно жаль, что он не успел дожить до своего юбилея. Он очень хотел отметить пятидесятилетие. К юбилею Сергей загодя приготовил книгу избранных рассказов, в которую должно было войти все лучшее: «Юбилейный мальчик», «Лишний», «Представление», «Дорога в новую квартиру» и многое другое. Лена уже набрала и вычитала этот необычно толстый для довлатовских книг том. Ради этого сборника Сергей даже расформировал свои сборники («Зону», «Чемодан», «Компромисс») — изъял рассказы из циклов. Называться эта книга должна была так: «Рассказы». Помню, я говорил ему, что название слишком претенциозное и разве что посмертному изданию подойдет. Так и случилось.
Нина Аловерт:
Конечно, в этот период он чувствовал себя совсем не так, как в тот вечер, когда мы познакомились и когда он впервые читал в Америке свои рассказы. Сережино напряжение, его волнительность — все это исчезло. Наоборот, теперь он выступал как главный редактор обожаемой газеты. Он делал то, что хотел, и был так счастлив, когда ее делал. Сережа и сам, кажется, писал, что это было самое счастливое время в его жизни. А потом, когда «Нового американца» уже не было, каждый год выходили его книги, затем открылись границы, и повести его попали в Россию. Он был на подъеме. Но Сережа был человек, склонный к меланхолии, он мог внезапно впасть в минор. Помню, где-то за месяц до его смерти я приехала из России и сказала ему: «Слушай, в Ленинграде тебя цитируют в каждом доме. Ты такой знаменитый!» Он ответил: «Да, я знаю. Но поздно». Не потому поздно, что он собирался умирать, а потому, что ему так хотелось этого в молодости. Как всем хочется в молодости.