Чтобы повысить надежность, я разработал целую систему тренировок: каждый день бегал многокилометровые кроссы, упражнялся с гантелями, эспандером, штангой, учился складываться, группироваться, подолгу висеть и ползать.
Да, физическая подготовка играет под землей огромную роль, однако психическая выносливость гораздо важнее: стоит поддаться страху, удариться в панику, тобой овладеет отчаяние, и никакая физическая форма тебя не спасет: ты обречен.
Длительный подъем и спуск опасны еще и своим однообразием, монотонностью: лезешь, лезешь, без конца повторяешь одни и те же движения — рука, рука, нога, нога — внимание притупляется, мышцы наливаются усталостью, кажется, что дремлешь на ходу, что время остановилось, и только глянув на фосфоресцирующий циферблат, удивишься: неужели прошло столько времени?
Некоторый опыт у меня уже был. Юношей я не раз взбирался на «Столбы» — высоченные скалы в тайге под Красноярском. Честно говоря, это спорт для самоубийц: многие лазы, проложенные по стенам, названы именами их жертв.
Обычно мы лазили вдвоем с приятелем, но порознь, в одиночку и без страховки — лезли по отвесным стенам, проходили щели и карнизы, и когда, вконец обессилев, мы одолевали подъем, и оказывались в поднебесьи, нас била дрожь от страха и напряжения; с высоты скал тайга мнилась мохнатым ковром, выстилающим сопки.
Спуск в шахту начинался с верхнего коллектора и проходил вслепую, в полной темноте. В этом состояло известное преимущество: в темноте не так страшит высота. Отдышавшись и передохнув, я внимательно изучал обстановку, не обнаружив в нижнем коллекторе ничего подозрительного, зажигал фонарь. Свет под землей — особая забота. Оказавшись без света, человек обречен. Вот почему приходилось запасаться фонарями, батареями, брать фонарик с ручным приводом и рассовывать по карманам свечи, спички, зажигалки… В тех редких случаях, когда я ходил с проводниками, они признавались, что без света вряд ли выберутся.
Итак, роман в полной тайне жил своей отдельной жизнью на обочине моего привычного обыденного существования — вдали от насущной работы и будничных забот. Я писал прозу, сценарии, работал в кино — роман, как терпеливый затворник, ждал своего часа. Иногда я уделял ему какое-то время и вновь удалялся, понукаемый спешкой, неотложными интересами, суетой. Как исправный сиделец, роман неспешно тянул свой срок скрытно от чужих глаз. Иногда работа над ним вообще замирала, слишком безнадежной казалась затея — заведомо никчемный труд.
Дыхание цензуры в затылок угадывалось почти во всем, что публиковалось тогда. И потому внутренний редактор властно вторгался в работу каждого, кто думал о публикации. О, этот внутренний редактор, искуситель и душегуб, могильщик многих прекрасных замыслов! Я никогда не писал по заказу или в угоду, потому и хлебал сполна, однако мой внутренний редактор которого я обычно гнал прочь, нашептывал иногда, взывал к благоразумию; вкрадчивый шепот беса звучал за спиной у левого плеча, как и положено нечистой силе.