Только тогда один из отроков заметил ее появление и что-то сказал Кузьме. Тот обернулся, коротко улыбнулся матери, передал свою работу помощникам, проследив, все ли делают как надо, и наконец подошел к ней. Она вглядывалась в его лицо и с неожиданной для себя горечью узнавала черты Лавра. Даже, пожалуй, и не черты, а вот это выражение досады, что его отвлекают от дела, от железок этих проклятых. Только Кузя пока еще пытался свои истинные чувства скрыть, а Лавр уже давно себя этим не утруждал.
— Выйдем на улицу, Кузенька? — робко попросила Татьяна, расстроенная таким приемом. Она-то на другое рассчитывала, помня сына совсем еще недавно ласковым и веселым мальчишкой.
— Да некогда мне, мам! — Кузьма хоть и изображал почтительность, но было видно, что не терпится ему к наковальне вернуться. — Дело у тебя ко мне или как? — и торопливо объяснил, сообразив, что его вопрос прозвучал не слишком любезно: — Прости, не могу я сейчас. К завтрему надо успеть все доделать. Вот проводим ребят, тогда полегче будет, а так нам бы до темноты управиться, — подумал и добавил: — Ты не думай, я рад, что ты приехала, соскучился очень. Но правда, некогда мне.
Вот и поговорила. Ну да, занят он. И Лавр все время занят. А Кузьма весь в отца уродился. С трудом скрывая внезапно подступившие слезы — от обиды сразу за все: и за уже привычное равнодушие мужа, и за едва наметившееся, но такое же, как и у Лавра, неумолимое безразличие в глазах сына, Татьяна пошла прочь.
Только на улице, когда остался позади кузнечный грохот, она расслышала звуки рожка, пошла них и увидела стоящего посреди крепостной площади мальчишку — тот наигрывал что-то непонятное, но бодрое. К Татьяне откуда-то со стороны, она и заметить не успела откуда, подлетела младшая дочка Дарены Пригода — ее при крещении Прасковьей нарекли. Бойкая девка и в Ратном быстро освоилась, частенько с дочерьми Анны задиралась, а тут и вовсе Татьяне свою мать напомнила: смотрит решительно, глаза дерзкие, заговорила покровительственно… Хотя, наверное, это просто показалось — ну все здесь было какое-то не такое, раздражающее и неприятное. А племянница, оказывается, всего-то и хотела обедать позвать:
— Тетка Татьяна, боярыня велела мне показать тебе трапезную да на обед проводить. Пойдем, холопки уже небось на стол накрыли.
К трапезе грешно опаздывать — вовремя пришли. В большой, прямо-таки огромной кухне от печи к столу и обратно метались холопки, что-то накладывая, нарезая, помешивая. Жар, духота, гам. За тонкой стенкой помещение поменьше, где трапезничают бабы и девки. Там тоже жарко, но не так шумно, хотя девок аж полтора десятка. И вроде бы девчонки все свои, родные — привыкла уже к ним за несколько месяцев, но тут и они какие-то другие, и не поймешь, что не так, как дома: вроде бы точно так же шушукаются потихоньку, локтями друг дружку подталкивают да посмеиваются. Нет, не понять… А ведь когда-то она сама в отеческом доме вот так же с двоюродными сестрами хихикала да перемигивалась, пока строгая мать или Дарена, еще не бывшая тогда большухой, но уже вполне уверенно распоряжавшаяся на правах старшей снохи, не грозила пальцем.