— Дагмар Рандель прошла, — пояснял он. — Прелестная девица, но не в меру кокетлива, пора замуж. Сейчас у нее флирт с лейтенантом Варбергом. О, а вон и Мэрта Брем. До чего мила! Но прижила ребенка от одного медика: некий Томас Вебер — ужасный, впрочем, болван.
Арвид слушал рассеянно. Что ему до этих имен, которые он слышит впервые! Иное дело в Карлстаде, там он знал наружность и репутацию всех лучших девушек на перечет — а здесь-то он ни с одной не знаком!
— Ты, верно, забыл, что я сельский житель?
— Полно! Скоро заделаешься столичной штучкой, — отвечал на это Фройтигер.
— Кто это там? Не Снойльский? — спросил Шернблум.
Он узнал скальда по портретам.
— Он, кто же еще… О, сейчас ты услышишь дивную историю. Тебе не рассказывали? Ибсену несколько недель назад сколько-то там стукнуло — семьдесят, не то восемьдесят, — словом, не знаю. И он совершил так сказать «крестный путь» по братским странам: сперва в Копенгаген, где ему пожаловали крест Даннеброга, встретили факельным шествием, речами и пирами и напоили допьяна, а потом в Стокгольм, где ему тоже пожаловали крест — на сей раз орден «Полярной звезды», встретили пышным театральным действом, речами и пирами и напоили допьяна. И вот как-то утром приходит к нему в Гранд-отель Снойльский. Тот сидит у стола, а на столе разложены ордена со всеми причиндалами. И вот сидит он и смотрит на ордена своим суровым, мрачным взором.
«Милый Генрик Ибсен, — говорит Снойльский, — из поэтов Севера тебе больше всех досталось чести». — «Полагаю, что так», — отвечает Ибсен. «Кроме разве Эленшлегера», — добавляет тут Снойльский.
Ибсен супит брови. Тут Снойльский видит среди прочих крест Святого Улафа.
«О, — замечает Снойльский. — Святого-то Улафа у Эленшлегера наверняка не было». — «Полагаю, что так».
— История прелестная, — отозвался Шернблум. — Но, видно, прошла не одного передатчика, прежде чем дойти до тебя. Ну и ты передатчик не из самых худших. Твое здоровье!
— Так, по-твоему, я лгу?
— Разумеется, нет. Ты никогда не лжешь; я знаю. Но не позволишь ли мне попытаться восстановить эпизод, как он, по всем вероятиям, происходил?
— Сделай одолжение!
Подошел мальчик-газетчик, и Фройтигер купил у него «Афтонпостен».
— Так слушай же. Снойльский входит. Согласно твоей версии, Ибсен остается за столом и разглядывает ордена. Но это попросту ненатурально: все в один голос твердят об изысканной вежливости и церемонности старика, даже когда он пьян — а тут он не мог быть особенно пьян. Так нелюбезно обойтись со Снойльским, которого он знает с незапамятных времен, еще по Риму? Невероятно. Конечно же, он встал, пошел ему навстречу и сказал «добрый день» или еще что-нибудь такое. Ордена лежат на столе, возможно, случайно, возможно, их собрались складывать в саквояж. Снойльский хватается за них, просто чтоб приступить к беседе, говорит легко, полушутя, Ибсен отвечает свое «полагаю, что так», очень возможно, тоже легко, полушутя, но тяжеловесность натуры производит тяжеловесность остроты…