— О, черт! — воскликнул Фройтигер, проглядывавший тем временем «Афтонпостен».
— Что такое? — спросил Шернблум.
— Гляди!
И он протянул ему газету и ткнул пальцем в объявление о помолвке.
И Арвид прочел:
«МАРКУС РОСЛИН И ЛИДИЯ СТИЛЛЕ».
— Ну, что скажешь? — крикнул Фройтигер. — Девчонка знает, что делает, Маркус Рослин — это по меньшей мере шестьсот тысяч…
Арвид молчал. Он благодарен был Фройтигеру за его болтливость. Она давала ему возможность не отвечать. Он боялся, что голос выдаст его.
— Ты только подумай, Арвид! Она единственная девушка на свете, которую я любил, — любил всем сердцем, можешь ты это понять, Арвид! Через две недели, после того как умер старик Стилле, я написал ей. Я к ней посватался. По всем правилам. И назвал ей в письме точную сумму своего состояния: чуть поболее двухсот тысяч. Ответ не заставил себя ждать, он кончался словами «глубоко почитающая вас…» О прочем ты легко можешь догадаться. Ну, я, разумеется, решил, что чересчур стар для нее, — мне как-никак сорок шесть, ей девятнадцать, — и мог только восхищаться стойкостью, с какой она отклонила возможность безбедного будущего. Но Рослину-то за пятьдесят. Значит, не в возрасте тут дело. Не в возрасте!
— Милый Фройтигер, — сказал Арвид, и будто издали услышал собственный голос, — неужто ты всерьез полагаешь, что все решила разница в состоянии. Конечно, без денег не проживешь. Но немногим больше, немногим меньше — неужто она так расчетлива…
Фройтигер провел ладонью по глазам.
— Нет. Конечно, она не так расчетлива. Просто Рослин показался ей сноснее меня… И к тому же она, очень возможно, немного раньше окажется вдовой, — будем надеяться, она быстро с ним разделается, он на ладан дышит, бедняга… О браке по любви с ее стороны тут речи быть не может… Пообедаем вместе? Наедимся и упьемся до полусмерти!
— Благодарю, но я не смогу. Мне к пяти надо быть в газете, — ответил Арвид.
Ему хотелось побыть одному.
В это время в редакции ему делать было нечего. Но он все же туда отправился.
Прошел одну комнату, другую. Везде было пусто.
Он постоял у окна в кабинете Торстена Хедмана. Было душно. Он распахнул окно.
Где-то на ближнем дворе ныла шарманка. Он вслушался: модная песенка.
И она — его любимая, она — та, что целовала его в сиреневой беседке, она — она…
«Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…»
Так вот что это значило: свадебное путешествие на Ривьеру, в Италию, а то в Египет… Слова звенели в ушах, мучили:
«Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…»
Взгляд его упал на диван. Там они сидели — в тот самый последний раз. А в дверях, уже уходя, она вдруг сказала: «Я бы хотела! Но я боюсь!»