Арвид тоже остался. Кресла вокруг них пустели.
Их руки поискали друг друга и встретились.
Оба молчали. Потом она спросила, очень тихо:
— Ты счастлив?
Секунду он молчал.
— А кто счастлив? — ответил он. — Но надо как-то жить.
Что поделаешь.
— Да, — сказала она. — Что поделаешь.
Приятельница вернулась.
Разговор оборвался.
После спектакля он пошел в газету и, торопясь, набросал коротенькую, но жарко хвалебную рецензию о Сенте в исполнении фру Клархольм-Фибигер. Потом он взял извозчика и поехал к Рубиным за Дагмар. Там шел горячий спор относительно национальных корней королевской семьи. Фройтигер утверждал, что они из евреев.
— Да нет же, они не из евреев, — спорил Маркель. — Где это видано, чтоб еврей был так высок ростом! Скорей уж они из арабов. В Беарне очень многие происходят от мавров или арабов. Но не все ли равно? Что до меня, так я ничего постыдного не усматриваю ни в том, чтобы происходить от народа, который изобрел бога, ни от народа, который изобрел цифры!
— Во мне самом тоже есть немного еврейской крови, — добавил Маркель. — Восьмая часть. Бабка моя была полуеврейка, ее отец был еврей. Но, кажется, он перешел в христианство на простом основании: какого черта быть евреем и платить налоги двум церквам, когда не веришь ни в одну!
Арвид посадил Дагмар на извозчика и отвез домой.
Пока она раздевалась, он отыскал в буфете немного виски и содовой. Он приготовил грог и принялся с сигарой в зубах ходить взад-вперед по кабинету. Он бормотал строчки из Виктора Рюдберга:
Но если уж сердце украл твое тролль,
оно не вернется обратно
из лунных пределов в земную юдоль,
уйдя от людей безвозвратно.
Дагмар, в одной рубашке, заглянула в кабинет.
— Вот твое кольцо, — сказала она, — я его нашла у себя в постели!
— А-а… — ответил он.
Он ходил взад-вперед по кабинету.
От будущих лет ты не жди ничего,
там празднует смерть над тобой торжество.
Снова его окликнул голос Дагмар:
— Ты скоро?
Он остановился подле бюро. Крышка была откинута. В рассеянии, полуосознанно он выдвинул тот ящик, где среди прочего хлама лежал некий рисунок карандашом. Тот, изображавший голые ивы и перелетных птиц в темном небе. Он перевернул листок: «Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…» Это было написано на самом верху. А ниже сам он — он не мог вспомнить когда — приписал четыре стиха:
Голые ивы глядят в осеннюю серую воду,
черные птиц косяки тянут к отлету на юг.
Слезы туманят мой взор, когда я смотрю на рисунок,
присланный как-то в письме осеннею давней порой.
* * *
…В рассеянии, полуосознанно, он сложил листок и снова, как встарь, положил его в блокнот.