Наутро его разбудил тяжелый дальний гул колоколов. Звонили во всех церквах. Он сел на постели.
— Значит, король умер, — сказал он жене. — С самого нашего рожденья старик правил нами, и вот…
Он подошел к окну и поднял штору. Был сизый, сирый день. Над Высшей технической школой наискосок напротив реял старый, потрепанный, полуспущенный флаг. А колокола всё гудели, всё пели…
…В кабинете пылал камин. Он сидел у бюро и курил первую после завтрака сигару. Дагмар спала. Их служанка, Августа, принесла письмо.
Он тотчас узнал руку Лидии и поспешно разорвал конверт.
«Арвид. Я пишу тебе из отеля «Континенталь». Я только что вернулась из Оперы. Швейцар говорит, что ты будто бы успеешь получить письмо в воскресенье утром. В понедельник утром я уезжаю домой, в Шернвик, сюда я приехала только за рождественскими покупками. Может быть, тебе удастся выбраться в воскресенье? Я буду в половине третьего пить чай в ресторане отеля. Я тут одна. И в это время в ресторане пусто.
Что могу я еще написать тебе после вчерашнего?
Ведь столько лет прошло, столько лет…
P.S. Письмо сожги.
Лидия».
Он задумался. «Домой, в Шернвик…» Со вчерашнего вечера в нем засела тайная, смутная надежда, что с мужем своим она больше не живет, что она, быть может, поселилась в Стокгольме. «Домой, в Шернвик…»
Он бросил письмо в огонь. Оно вспыхнуло, скорчилось, обуглилось и почернело.
— Идти мне на свиданье или не идти?
Он вынул из бумажника двухкроновую монету,
— Брошу монету. Будь что будет. Если король, я пойду, если решка, не пойду.
И он пустил монету по крышке бюро. Решка. Ну еще разок! — Решка.
— Ладно, третий и последний раз! — Решка.
Он досадовал больше на себя, чем на упорную решку.
— Что за ребячество! Разумеется, я пойду.
Улицы окутало густой, серой завесой дождя. Было едва за полдень, но вдруг стемнело. Над городом плыл заупокойный звон. Воскресные прохожие брели медленно, словно за гробом. Тополя подле Высшей технической школы выстроились тихим почетным караулом. Королевский холм, в ясные дни так украшающий глубь улицы Королевы тремя своими колокольнями, нынче глядел до странности печально. «Замок Привидений» был еще угрюмей обычного. Здание Академии наук словно тяжко дремало. Улица Королевы хмурилась от ненастья; казалось, колокольному звону не пробить могильной тишины.
Арвид пошел в газету. Кабинет Торстена Хедмана отныне был нераздельно в его распоряжении. Хедман все разъезжал, а Хенрик Рисслер, замещавший его на поприще театральной критики, редко заглядывал в редакцию, а свои небрежно-короткие и уничижительные рецензии набрасывал в блокнот чернильным карандашом, сидя за столиком в кафе Рюдберга. Шернблум, кроме музыки, уже несколько недель вел еще иностранный отдел. Не без оснований он рассчитывал с нового года стать «министром иностранных дел». Но, как на беду, ничего интересного, громкого нигде в мире не случалось. Лишь глухие отзвуки процессов Эйленбурга и Мольтке-Хардена