— Я же ее никогда не видела. Да и не хотела бы увидеть. Светлая она или темная?
— Светлая.
— Ах, да не все ли мне равно… Оба умолкли.
— Совсем позабыла, — потом сказала она, — я ведь не поблагодарила тебя за утрешнее. Все твои гостинцы на столике, там, в спальне.
Утром он послал ей немного винограда, груш, шоколад и несколько бутылок «Сотерна». Сперва он пытался выведать, какое ее любимое вино. Она отвечала, что вина вообще не любит, но если уж на то пошло, другим сортам предпочитает «Сотерн».
Оба молчали. Она все не отпускала его руку. Густела, густела тьма. Прежде кирпично-красная церковь уже чернела на холодной синеве мартовского неба.
Лидия сказала:
— Помнишь декабрь, «Континенталь»?
— И ты еще спрашиваешь…
— Но как же я решилась? И в таком чинном отеле! Верно, совсем голову потеряла! Сошла с ума! И ведь в любую минуту ко мне могли прийти, могли постучать. Ну хоть бы Эстер. Дверь заперта, никто не отвечает. Что бы мы делали? Что бы я делала?
— Да, это было бы скверно…
— Ох, Арвид, нам надо быть осторожней. Нельзя так терять голову. И ходи ко мне пореже, не то непременно заметят, пойдут разговоры. О том, чтоб показываться вместе на людях, и думать нечего. И даже если случайно встретимся на улице, нам нельзя и на полминуты остановиться поговорить.
— Да, да…
Оба молчали. Внизу, меж старых голых вязов дрожали на ветру газовые фонари. А сверху, из холодной синевы, глядели Венера и Марс.
Потом она сказала:
— Помнишь, тогда в «Континентале» я тебя спросила, любишь ли ты жену?
— Да…
— А помнишь, как ты ответил: я люблю ее на лютеранский манер. Помнишь?
— Да.
— А я еще спросила: как это?
Арвид Шернблум задумался.
— Как же, — сказал он, — я все помню. Доктор Мартин Лютер — и тому скоро минет четыреста лет — придерживался взгляда, что истинная любовь сама собой рождается в законном браке, когда оба супруга честно исполняют долг природы и души. Возможно, в этом есть доля правды. Но небольшая.
Лидия долго молчала.
— Нет, — наконец, шепнула она, — нет… Небольшая…
Он сказал:
— А уж от этого прямой путь к «Братству», которое основал двумя сотнями лет позже Цинцендорф[18]. Члены секты, пожелавшие жениться, тянули жребий. Вытянутый жребий означал Божью волю. А тяга, страсть, любовь — все это полагали происками дьявола. Но ведь и по Лютеру любовь возможна лишь в брачной жизни. Вне брака это не любовь, но прелюба, блуд и всяческая нечистота и подлежит самым страшным наказаньям ада…
Вдруг лицо Лидии стало совсем белым. Но оно просияло бледностью.
— Поди ко мне, — шепнула она. — Меня ты люби по-язычески!