1
Сердце мое стучит, как у американца, который добыл миллион. Я, не замеченный прохожими, можно сказать, посреди города нырнул в лопухи и сижу один-одинешенек.
Здравствуй, царство мое зеленое!
Я не произношу этих слов, но каждая моя жилочка дает знать травам и всему населению нижнего этажа земли: «Вот я и вернулся».
Верно ведь! Новая моя городская жизнь так закрутила, что я забыл о друзьях своих, да так накрепко, что и не вспомнил о них ни разу.
Я сижу на дне пересохшей за лето сточной канавы. Изумрудный мох с робкой лаской пробивается островками на черном скосе.
Красные солдатики в выцветших мундирах облепили сгнивший кусок доски.
Зеленая муха греется на лопушином листе. Прилетела пчела. Повисла над желтой сурепкой, но не садится почему-то. Раздумалась.
Громко разговаривая, прошли женщины по дороге. Я затаился, а когда опять стало можно жить, то увидал: пчела все еще танцует над сурепкой. Солдатики замерли на обломке гнилой доски. Уцепившись бесчисленными присосками за стебель, бледно-зеленая гусеница изогнулась, ломается, как после дурного долгого сна.
И вдруг мне словно ужа за шиворот сунули. Я увидал: пчела — это пчела, солдатики — это солдатики, гусеница — это гусеница, и вокруг меня не царство, а лопухи.
Мысли мои отчаянно заметались, а сердце притаилось. Оно словно бы отошло в сторонку… от меня самого.
Я поднялся на ноги, ошеломленный, выпрыгнул из канавы, пошел прочь, не оглядываясь, туда, к большим домам.
— Ты оглох?!
Я вздрогнул: возле ворот нашего дома сидели на траве ребята. Смирнов махал мне рукой.
— Чего?
— Завтра с «шариками» играем. Ихний вожатый приходил.
Я перешел улицу, сел с ребятами. Я шел к ним, а они почему-то пришли ко мне.
— Постоишь в воротах? — спросил меня Вава.
Новый уж пополз ко мне за шиворот.