Я так орал на него. Обзывал по-всякому, потому что от этого героизма все равно ничего не изменится. Ну дотащил бы он до печки, но ведь в печь-то ему парня все равно не затолкнуть. Он ничего не сказал. А ночью его совсем парализовало. А мне стыдно. Так стыдно, что невозможно. И надо было кому-нибудь рассказать, вот и написал.
Он сначала только молчал. А потом достал из кармана письмо и попросил прочитать. Я ему его трижды прочитал. Что-то мудреное, философское, от какого-то друга с Земли. Я ничего не понял. А он не слушал. Это я зуб даю. Он даже не вдумывался в слова, просто смотрел, как я шевелю губами, а это значит, что где-то у него есть один хороший друг, который пишет письма, и есть еще один, который, если что, ему их прочитает. А когда я понял, что он не слушает, я начал читать подряд все, что помнил со школы. Помнишь, обычно учат из «Тараса Бульбы»: «Огонь поднимался по дереву и охватывал его ноги…», а потом про красных волков и Базарова. А Генка взял и заплакал. Понимаешь, Ленка, я его спросил, почему он все это делал, хотя ведь знал, что глупо. А он ответил, что это достоинство. Это как песня моряков с тонущего корабля. Надо умирать и петь. Потому что это достойно. Потому что это как в штыковую атаку идти, когда патронов нет, глупо, безнадежно совсем, но достойно. И тут мне стало стыдно. Потому что я у него эту песню, эту штыковую отнял, приволок в лазарет, заставил умирать на койке. А на койке это совсем без достоинства.
Он умрет. Может, уже сейчас умер. Когда я уходил, у него уже и десны и глаза были совсем желтые. Я все думаю, почему же это я все еще жив. Ведь явно же не из-за каких-то моих личных качеств. Да кто я по сравнению с Генкой?!
Ну да ладно. В конце концов, с чего я взял, что жив. Глупо. Может, я уже также не жив, как и они все, только еще не додумался до этого, а потому хожу и говорю. Может, коса тощей старухи уже приставлена к моему горлу, и все, что я делаю с этой минуты, – моя последняя штыковая. Можно было бы написать «песня», но ты же сама знаешь, как я паршиво пою.
А может, я уже не человек. Был человеком и умер. Умер там на улице с лопатой в руках. Скандинавские боги в Валгаллу меня не взяли, потому что ЛСО – это не оружие, и умер я во время боя не с врагами, а с собой, морозом да шакалами. А вот с Олимпа меня увидели и произвели в Хароны. Думаешь, не похоже. Здесь и реки нет, и лодки, и душами этих ребят занимаюсь сейчас не я, а апостол Петр. Но когда вынимаешь мертвеца из-под колпака, и он лежит на земле под мелкой снежной крупой, его не успевает засыпать всего, а только наметает немного в глазницы, и от этого кажется, что у него на глазах две монеты.