добравшись до их скрытых источников. Благодаря этому психология открывает, что детский опыт, имеющий определяющее значение, связан с опытом вида и что индивид живет общей судьбой человечества. Прошлое определяет настоящее, ибо человечество еще не сумело овладеть своей собственной историей. Для Фрейда общая судьба кроется в устремлениях инстинктов, но они сами подвержены историческим «модификациям». А в начале их развития стоит опыт господства, символизируемый первобытным отцом, — яркое выражение Эдиповой ситуации, которая не поддается окончательному преодолению, ибо зрелое «Я» цивилизованной личности все еще хранит архаическое наследие человека.
Если упустить из виду эту зависимость «Я», то можно неверно истолковать усиливающийся в последних работах Фрейда акцент на автономии зрелого «Я» как оправдание забвения наиболее развитых концепций психоанализа (именно такое отступление осуществили культурологически ориентированные и интерперсональные течения). В одной из своих последних работ[79] Фрейд говорит, что не все модификации «Я» «приобретаются в защитных конфликтах раннего детства». По его мнению, «всякое индивидуальное „Я“ изначально наделено собственными особыми наклонностями и тенденциями» и что в «Я» существуют «первичные врожденные вариации». Однако эта новая автономия «Я», кажется, превращается в свою противоположность: вовсе не отказываясь от понятия сущностной зависимости «Я» от доиндивидуальных, родовых констелляций, Фрейд усиливает роль этих констелляций в развитии «Я». Он истолковывает врожденные вариации «Я» в терминах «нашего „архаического наследия“» и считает, что «даже до существования „Я“ его наклонности, линии развития и реакции уже определены»[80]. Разумеется, кажущееся возрождение «Я» сопровождается акцентированием «задатков первобытного человека, содержащихся в архаическом наследии». Когда на основе врожденной структуры «Я» Фрейд делает заключение, что «топографическая дифференциация „Я“ и „Оно“ теряет большую часть своей ценности для нашего исследования», то, как нам кажется, это уподобление «Я» и «Оно» изменяет соотношение между двумя психическими силами скорее в пользу «Оно», чем «Я», родовых, а не индивидуальных процессов[81]. Ни одна часть теории Фрейда не встречала столь активное неприятие, как идея о сохранении архаического наследия, т. е. фрейдовская реконструкция предыстории человечества от первобытной орды к цивилизации через отцеубийство. Слишком очевидны, а возможно, и непреодолимы трудности научной верификации или даже логического согласования. Кроме того, их усиливают табу, с которыми фрейдовская гипотеза так успешно борется: ведь она возвращает не к образу рая, утраченного человеком вследствие своего греха перед Богом, но к господству человека над человеком, установленному вполне земным отцом-деспотом и увековеченному безуспешным и незавершенным восстанием против него. «Первородный грех» был совершен перед человеком, но его нельзя считать грехом, потому что тот, на кого он был направлен, сам был виновен. Эта филогенетическая гипотеза показывает, что зрелая цивилизация все еще обусловлена архаичной психической незрелостью. Память о доисторических побуждениях и поступках не покидает цивилизацию. Вытесненное возвращается, и индивид все еще терпит наказание за побуждения, которые он давно обуздал, и поступки, которые он никогда не совершал.