— Сегодня нам предстоит познакомиться с женщиной, которая в прошлом служила горничной в доме у выдающегося поэта Джона Китса, — провозгласила она.
Горничная сидела до сих пор на специально поставленном для нее стуле лицом к собравшимся. У нее были красный нос и тонкие поджатые губы.
— Очень немногие знакомы с его творчеством, — продолжала леди Гастли. — И вероятно, на то есть особая причина.
Поппи, которую уже одолевала скука, с трудом подавила зевок. Этот самый Джон Китс скорее всего был плохим поэтом, если о нем никто не слышал. Она с трудом подавила еще один зевок. Собственно говоря, если подумать, уж очень мало она спала прошлой ночью из-за того, что в ее сны то и дело вторгался Драммонд.
Он сидел рядом с Наташей. Поппи бросила на него взгляд и почувствовала себя немного обиженной.
Николас, в свою очередь, посмотрел на нее.
— Да? — произнес он сухо.
Вряд ли она сумела бы поведать ему о тех скандальных выходках, которые он совершал в ее снах, но неодобрительно выпятить губы она могла себе позволить, после чего сосредоточила внимание на противоположном конце комнаты.
Так вот она поступила, и ей вдруг стало ужасно одиноко и грустно. Скорее бы уехать домой. Наташа оказалась права. Возможно, она нездорова. Любопытно, сейчас лицо у нее все еще краснее, чем гранатовый сок? Впрочем, это не имеет значения. Она должна остаться и созерцать красивый профиль Драммонда, терпеть толчки острого локтя Наташи себе в бок и нудное пение Сергея.
— Кто такой Джон Китс? — обратилась леди Гастли к горничной, — И почему я ничего не слышала о нем до тех пор, пока вы не постучались в дверь моего дома?
Горничная потерла кончиком пальца правую ноздрю.
— Он поэт, — заговорила она с весьма заметным акцентом лондонских простолюдинов-кокни. — Большинство людей о нем никогда не слыхало. И это потому, что он малость бунтовщик.
В ответ от всех участников салона послышались шумные и явно неодобрительные вздохи — но только не от Поппи. Она опять погрузилась в размышления о Драммонде и гадала, что произошло бы, если бы она сняла с себя всю одежду там, на Золотой галерее. В какой-то момент она была к этому близка.
Хорошо, что этого не случилось. Потому что если бы такое произошло, она, чего доброго, могла обвить руками шею Драммонда и прижаться обнаженной грудью к его груди и…
И застонала бы.
Никто еще не стонал так кощунственно на самом верху собора Святого Павла. Разве лишь тот, кто желал прямиком угодить в ад. Вот почему она так обрадовалась, когда вместо этого Драммонд поцеловал ее внизу на улице. Там ее стон услышали только две лошади, привязанные к столбу.