Несколькими часами раньше Инна и Марк тряслись на ухабистом шоссе по пути на чью-то дачу. Задумали легкий ужин, а точнее — красивое прощание. А может, и наоборот, Инна, решила остаться с Марком, теперь уже об этом не узнать. На середине дороги барышня чем-то оскорбилась, дала кавалеру по морде, вылезла из машины и отправилась обратно в город. То бишь под крылышко к тихому Славе. А Марк разбился. Сугубо реанимационно, не насмерть. Хотя чуть было не… Впрочем, до Инны долетела летальная паника, и тут случился почти Шекспир, вернее, строчка из районной хроники. Через два часа Инна вступила в греховную лигу самоубийц.
Католики таких не чтут. Даже — налагающих на себя подобные епитимьи. Полька по происхождению, Инна-младенец была крещена по настоянию костлявого мизантропического дедушки. Луиза — хоть это и невероятно — послушалась.
Дейнека грешил на сочиненную трагедию. Он не верил Луизе. После случившегося он блевал желчью и ревновал Инну к неизвестному М., все-таки не разбившемуся до конца. Далее — обрыв пленки…
Мадам Луиза за чашечкой зеленого чая держала ушки на макушке. Инна выкладывала матери свои девичьи приключения, как доброй подруге. Вначале Славу это забавляло. Но только вначале, когда Дейнека топтался у порога, готовясь представиться, мол, меня зовут Слава, попались мы с Инной друг другу на глаза, и вот результат… Подобные церемонии не сулили обычно ничего приятного, ибо чьи угодно старшие родственники вызывали изжогу, не умел Дейнека с ними правильно обращаться. Посему юбилеи и любые семейные торжества, и даже хлебание говяжьего бульона у мадам заставляли его превращаться в недоделанного Буратино, одним словом, сплошная одеревенелость, сухость во рту и навязчивое молчание. Мадам Луиза хотела было Славу растормошить, все ходила по тонкой грани между кокетством и идиотизмом — просила спеть, закатывала глаза от Доницетти и ждала от незнакомца актерских баек. Она, глупая, ждала шаляпинистости и карузистости, не зная, что Слава, в сущности, как был инженером в верблюжьем свитере, так им и остался. Но с Луизой было просто опасно молчать и в паузах скрести по блюдцу, а также не хвалить ее шарлотку. Слава сразу это не просек, а потом было уже поздно. Впавший в немилость с первого знакомства, он не видел смысла наверстывать упущенное.
Инна, не желавшая понимать, в чем дело, злилась на мать и на Славу одновременно. Она не видела причин для немых ссор, ибо всегда искала чего-то несуразно глубокого, будто осетра в домашнем аквариуме. А ненависть гнездилась в мелочах. Дейнека не усердствовал в объяснениях, он советовал смириться со всем происходящим между ним и Луизой. Водить дружбу с персонами второго плана необязательно, и незачем искать в неслученных собаках различия пород. А над наследственностью Слава голову не ломал. Его устраивало: есть Инна — и отлично, почему бы ей не быть на белом свете, такой вот долговязой, с кургузыми немодными сережками, в круглых очках, запакованной в белый трикотаж «лапшу». В этом платье она обнажала всю свою излишнюю худощавость, особенно руки — перетертые веревки в предплечьях… Дейнека в своем бесполом отрочестве таращился на упитанную мать. На пухлых товарок во дворе, на толстуху Венеру Милосскую в энциклопедии. Позже — на жену. Та не была ни толстой, ни худой. Серединчатой. Не то чтобы худых вокруг не было — не было близко, так получалось. Кожа на косточках едва не лопалась от напряжения, голая Инна напоминала морского ежа в презервативе. Она же считала это своим бесспорным достоинством и ни за что не согласилась бы потолстеть.