Половецкие пляски (Симонова) - страница 144
Одним словом, когда они выползли на свет божий из церкви, Дейнека ощутил себя слоном, уцелевшим в посудной лавке. Он тогда не подозревал, что Инны не станет, а случайно умерший в этих краях итальянец «воскреснет» и завещает все состояние Славе, как первому, кто помолился за усопшего. Ведь себя Инна записала второй. А в завещании было ясно сказано — «первому…».
Мудрый-премудрый неизвестный итальянец… Угадал пружину бытия, что суть в Первом встречном…
И все-таки мудрец прогадал. Наследство досталось не первому, а жалкому второму, никогда ни на кого не молившемуся. Только мимолетно посочувствовавшему усопшему на чужбине.
Настойчивый женский голос телефонно сообщил, что теперь дом в Милане и деньги, мудреное число, которое Дейнека испугался услышать, принадлежат Славе. Так, разумеется, не бывает, успокаивал он себя. Он слышал, что ему нужно явиться туда-то и сделать то-то… Слава отпирался, так было привычней. «Ни слова более об Инкиных затеях». Он советовал женскому голосу отдать все Луизе. А уж как он вспотел, объясняя случившуюся в тот день нелепую рокировку. На это ему размеренный тембр из трубки объяснял, что все равно придется явиться туда-то и сделать то-то, а Дейнека продолжал слизывать испарину и боялся отключить телефон, потому что с похмелья казалось, что шаг в сторону посчитают за побег…
…И здорово растерялся. И не умел скорбеть, потому что никак не мог нащупать причину. Зачем умирать из чувства вины, если к нему давно пора привыкнуть? Зачем умирать в плаче по Марку (хотя бы даже это и выдумки Луизы), а Дейнеку держать за первого… И что теперь этот Марк. И почему Луиза решила, что Слава с ним виделся и даже удосужился сыграть с ним в карты? Все она перепутала. Это они втроем — мама, дочь, жених — от скуки и незаладившегося разговора перекинулись однажды в «пику пикой с передачей». И Дейнека триумфально проигрывал. Еще чуточку — и Луиза зауважала бы его за податливость. Но большой Дейнека предложил Инне улизнуть. Она обреченно сморщилась, поняв, что мать навострила уши. Инна обычно хандрила из-за таких казусов, из-за вечной Славиной неловкости. Она стремилась соблюсти условную семейную справедливость и валила вину на Славу. Ведь нельзя же винить мать, особенно в этикетных глупых пустяках. Тем более что как раз их мадам Луиза старалась соблюсти до последней точки. Это и удручало.
Теперь, правда, она не заботилась об этикете. Теперь она дала волю грязной фантазии, и Слава почуял в ней нечто отвратительное, но близкое и родное. Он знал, что после ее гневного визита они уже навечно останутся чем-то вроде двух орущих бабок на рынке, которых по недоразумению похоронили рядом. Но одновременно с Дейнеки будто было снято тяжелое заклятие. «Что это за явление… почему такой крик?» — спохватилась мать после исчезновения мадам. «Мама, ты-то хоть…» Мать покорно вышла из комнаты. Она никогда ничему не мешала, чему Слава не переставал удивляться. Ему вдруг на секунду захотелось варварски разорвать время в лохмотья и заплакать внутри материнской груди — вместо отца, так и не заплакавшего тогда из-за тех бус… Но мать уже вновь водрузилась в свою кровать с детективами. Она болела старостью. Говорила много чего лишнего и беззаветно верила в силу пилюль, но, видно, и впрямь постарела. Ее нельзя было тревожить, она и так много знала. Инна ей нравилась, и бывшая жена нравилась тоже; а больше Дейнека никого матери и не показывал, а больше никого и не было. Можно так считать — никого, ибо Слава привередничал и тугодумничал по части женщин. И даже в любвеобильной юности он двигался среди женщин нервно и настороженно. Ему казалось — выбирать нужно тщательно и нудно, и тогда выбором будешь вознагражден. Лучников давно его записывал в монахи. Дейнека и впрямь чуть не записался, но вот выходила какая-то жизнь, и нельзя сказать, что нелюбимая. В иные дни он тонул в удовольствиях и в благодарных иллюзиях. Хотя иной раз все кончалось плохо. Точнее, все просто кончалось. И с Инной тоже кончилось, и подобной мелодрамы никак нельзя было ожидать. Дейнека знал, что смерть — великое, громадное и обычное. Смерть — слезы — печаль. Стыдно, но Славе не печалилось из-за маячивших рядом, как химеры в тумане, нелепых мелочей. Вроде Луизы, вроде богатого итальянца, вроде увертюры ликующего Джакомо, навязчиво гремящей в голове, вроде причудливо сбывающейся и холодной мечты. Италия — чем только черт не шутит. Обычно не шутит, но сейчас пошутил. В Италии все поют… как здесь медведи шастают по улицам… «Как итальянцы — прирожденные певцы, — считал П.И. Чайковский, — так русские — прирожденные танцоры».