Косте
… И под финал волшебной увертюры
«Тангейзера» — подумай: «Уж теперь
Она проехала Понтеббу. Как привольно!
На сердце и свежо и горьковато».
В. Ходасевич
— …встретил Илону. Все излечимо, кроме воображения… «излечима» даже Илона. Она поменяла прическу, фамилию, адрес, разумеется… Приятно видеть ее… успокоившейся, приятно вообще любое исцеление, это вселяет надежду в нас… как это принято говорить, смертных. Я, надеюсь, не обидел тебя?… зачем ты ее бросил?… тогда…
Спичка упала в траву. Мимо урны.
— …Хорошо, не бросил. Ушел. Исчез. Скрылся. Сгинул. Сбежал. Как вы расстались?
Флорин сжал локоть, будто желая этим перекрыть себе кислород, ибо нужна была пауза, обморочная передышка, чтобы спокойно принять в себя благую весть — и «удержать лицо», не выдать себя, не переступить мучительную линию контроля. Словно моментальная картинка, застрявшая в мозгу и освещенная теперь бесстыдным вопросом, несла в себе грех и мерзость.
С Илоной дурного не вышло. Флорину простилось теперь…
Они расстались — он зачем-то помнил — в американский День независимости, 4 июля, и, быть может, дата сама себя выбрала, повинуясь закону абсурдных совпадений. Флорин не знал наверняка, что нарисует себе жирный красный финиш, когда шагал к Илоне на карпа в пиве, — день выдался сияющим, как реставрированная позолота. Солнце весь день было с Флорином, только он никогда не любил солнце, уж что-что, а предупреждать Господь умеет. Да без толку, если глаза не разуть. Дремали мышцы, дремала истерика, Илона была не готова к эпилогу, и Флорин воспринял это как потакание своей слабости и тоже молчал. Впрочем, они давно уже чуяли приближение этого дня, просто обоим было страшно кинуть спичку в бочку с порохом, и Флорин не верил в то, что нечто в этом мире способно закончиться, не вовлекая остальной мир за собой в тартарары. По его разумению выходило, что раз мир до сих пор цел — ничего еще толком не закончилось. Он любил рыбу, несмотря на кулинарную небрежность любимой.
Любимая превратилась в истеричку. Он уже боялся говорить ей «все зависит от вас, яблонька моя зеленощекая». Она любила, когда он так говорил, но со временем ее стала раздражать даже шуточная ответственность за происходящее. За улыбки Флорина. А с тех пор, как он узнал о своей чахотке, Флорин вообще боялся говорить. Молчание, правда, изводило Илону еще больше, и тогда Флорин научился изъясняться обрывками. Его речь напоминала манускрипт, попорченный временем, — такое ценное и любопытное, но такое непонятное, что лучше бы ему лежать подальше от глаз человеческих. А крысы сделают свое дело.