«В ручке яд! Умрет ведь! Умер!» – снова попытался и снова не сумел крикнуть подхорунжий.
Тут на экран выплыло женское лицо, подобное идущей на ущерб и потому слегка асимметричной луне. Глянув на уснувшего мертвым сном, женщина улыбнулась.
Улыбка вышла презрительной, но в то же время и боязливой.
Знал подхорунжий и женщину! Он уже вскочил, чтобы крикнуть: на фиг нам такое кино? На фиг живых убивать преждевременно?..
Но здесь только что убитый человек ожил, встал на ноги и с экрана зрителям весело подмигнул. Затем притянул к себе и крепко обнял убийцу. При этом искалеченная рука ожившего двигалась все-таки с трудом, шея тоже была частично парализована.
Чтобы отомстить, оживший со сладострастием укусил мнимого убийцу за ухо.
Упала одна – и пока единственная – капля крови.
Тут кусавший и укушенный дружно застегнули черные пальто и взмахнули кашемировыми крыльями…
Но никуда не улетели: черные крылья пальто вдруг сделались наполовину красными, нестерпимый, серо-буро-малиновый поток какой-то подозрительной жидкости хлынул на экран.
«Красный ворон… Черный ворон… Два ворона… Договорились?!.. А я их к себе в нутро, как в охотничью избушку, пускал…»
От боли и гнева подхорунжий намертво сжал зубы. Ему, как тем рокерам, захотелось все сломать, все к чертям собачьим разнести!
Он обвел взглядом зал: слезы негодования, а значит, и слезы близкого мщения за обман, за проруху – стояли в глазах у многих.
«Только крикни – все встанут! С топорами и вилами, с травматическими пукалками и обрезками арматуры на обманщиков пойдут!
А может, не обманули? Может, сами обмануты? Сами толком ничего не знают? Может, поигрывает ими слабо осознаваемая судьба? Судьба строгая, насмешливая…»
Тут, согласуясь с начальной темой импровизации, снова побежали по потолку поля, перелески, кладбища, могилы, кресты; колодцы со срубами, питьевые колонки с намерзшими на кран сосульками, бревенчатые избы, фанерные дачки, краснокирпичные дворцы, ломаемые ветром хилые заборы, поющая без конца сигнализация в роскошных авто, ревущие от бескормицы стада, сопливые, брошенные родителями дети, самодовольные бандюки в танках-«хаммерах», старики, шевелящие бесплотными от горя и голода губами…
И снова перелески, опять поля – то выжженные лазерными пушками дотла, то зеленые, то пополам с чернотой, а то припорошенные снегом: красногречишные, белые, белоснежные!
Камера вернулась в Кремль.
Тайницкий сад был тревожен, пуст. Голые ветки, скованные мерзлой влагой, тяжко свисали вниз.
Сад в нищете и предвесенней голизне своей был так прекрасен, что подхорунжий сразу понял: не надо никаких людей, рядящихся под воронов и зовущих друг друга отобедать! Не нужно Небесного Кремля и Небесного Тайницкого Сада! Даже бесшумный правительственный лифт, вмиг уносящий на небеса, – и тот не нужен…